Михаил Колесников: Реквием

Но в чем извечная загадка проникновения организующего и одухотворяющего импульса в мертвый камень, в бронзу, на полотно? Наконец — в материал образного мышления и выразительных средств, который сам по себе эстетически мертв? Образностью мышления обладают и люди с неустойчивой психикой. Но они — не художники, далеко не художники… Образность мышления еще не создает художника. Создатель древней статуи обладал не только образным мышлением. Он обладал художественно-творческим мышлением! Вот где разгадка… Образное мышление — всего лишь исходный материал для творца, его смальта, сырьевые ресурсы. Нужно творческое мышление…

Возможно, я не все понял. Но уловил главное: новая идейно-духовная концепция Кремера и определила драматическую силу его скульптур. Он сделал главным героем исторические события, а отдельные фигуры и сложная динамика композиции ему нужны для раскрытия замысла.

Тут у нас и возникло недопонимание.

Когда генерал Костырин выразил надежду, что Кремер создаст портреты выдающихся людей своего времени, скульптор очень серьезно ответил:

— Вот в этом вопросе считайте меня учеником Микеланджело.

— В каком смысле?

— Он не любил лепить портреты. В портрете следует находить нечто, присущее всему народу данного времени, и в таком виде портрет можно вселить в любую композиционную статую. Так поступали художники Возрождения, придавая мадоннам черты своих современниц, возлюбленных, булочниц и крестьянок. Нечто подобное допустимо и в наши дни. Композиция может оказаться удачной или неудачной — ущерб для конкретной личности не так уж велик. Но я всегда боюсь вот чего, когда речь заходит об индивидуальном памятнике тому или иному лицу: сможем ли мы нашими заурядными отображениями воздать должное тем личностям, деятельность которых оставила такой заметный след в нашем времени? Возносить людей, чьи мысли и борьба, лишения и дела явились предпосылкой нашего социалистического века, на пьедесталы, подобно божественным существам, я считаю не только тягостным заблуждением, но и ложной оценкой исторического развития.

— Не совсем улавливаю вашу мысль, — развел руками Костырин.

Скульптор улыбнулся:

— Я запретил бы бездарностям изображать выдающихся людей. Плохая скульптура все равно что плохой перевод с одного языка на другой.

— Ну, с этим можно согласиться.

— Гениальный Роден имел смелость изобразить гениального Бальзака в домашнем халате, стоящего со скрещенными под халатом руками. В этом подчеркнуто статичном блоке скрыта огромная динамическая сила — пример того, как формально-традиционное переплетается с новой духовной позицией и ведет к чему-то, до того несущественному. Вы, разумеется, знаете, что установка этого памятника потребовала даже во Франции, в те годы стране поистине поэтической, десятилетий ожесточенной борьбы…

Я в разговор не ввязывался, пытался осмыслить услышанное. Может быть, и прав Кремер… Гения, выдающегося человека должен изображать талантливый художник. Скульптурный памятник, сделанный ремесленником, оскорбляет. Скульптор может обратить силой своего таланта историческую личность в некий символ. Почитаемый мной Одоевский считал, что в истории встречаются символические лица, жизнь которых есть внутренняя история данной эпохи всего человечества. Встречаются происшествия, разгадка которых может означать путь, пройденный человечеством по тому или другому направлению.

Я подумал, что бездарные памятники все равно будут появляться. Собственно, у нас не так уж много талантливо выполненных памятников: Пушкину и Маяковскому, Минину и Пожарскому, Чайковскому, Петру I. Хороший памятник Андреева Гоголю почему-то запрятали во двор… Даже тот мой знакомый скульптор, создатель величественных мемориальных комплексов, словно бы угасал, когда брался за памятники и бюсты известным личностям. Шолохов, взглянув на свой портрет, сделанный скульптором из мрамора, якобы сказал с иронией: «А почему нет ухмылки?» — «Какой ухмылки, Михаил Александрович?» — «Как какой? Казачьей. Казак не может иначе. Если он даже помирать будет, все равно с ухмылкой в усах… Запомни: нет мелочей ни в жизни, ни в искусстве…»

Когда мы познакомились с Кремером, он показался мне несколько суховатым, официальным. Между мной и им возрастная разница была все же велика, хотя мне подкатывало под шестьдесят. Конечно же Костырин в этом отношении был ему несколько ближе. И вообще, как я подметил, военный историк Костырин, глубокий знаток древних культур и военного искусства от Тутмоса III до наших дней, вызывал у Кремера интерес. Костырин значился автором хороших книг о выдающихся полководцах всех времен, и эти книги знали в ГДР.