Диана Виньковецкая: Ваш о. Александр

Как только мы приехали в Блаксбург и разложили свои вещи, то стали приходить соседи с дарами и подношениями: кто нес торт, кто цветы, кто что. «Скоро День независимости — приходите в гости». «У нашего младшего сына Данички день рождения в этот день (5 лет)». Все удивились, обрадовались и устроили ему праздник, подарили подарки, спели песенку. Мы с Яшей подумали: «Вот мы и в Америке!»

И я Вам пишу из этого городка Блаксбурга. Из нашего окна видна гора «Париж», но вокруг не Франция, а тихая–претихая Америка, такая американская, университетская, комфортабельная глухомань. Университет, как средневековый замок, окружен селеньями с домами профессоров, студентов и подсобных работников. Мы сняли дом «компьютерного «профессора–немца, уехавшего на «саббатикл»— годовой отпуск (такое полагается после семи лет университетского служения), и живем в нем. Яша называет его «наш» дом, я смеюсь, потому как он такой же наш, как Кремль, правда, с разницей, что, может, когда‑нибудь такой дом у нас и будет, а вот Кремль мы уже вряд ли приобретем. Яшу пригласили, как он Вам, наверно, писал, работать в университетском проекте изучения распределения нефти по миру, и еще он читает курс лекции по энваэрменту (такой науки у нас не было). Студенты сбегаются к нему со всей округи. На лекции студенты ходят кто в чем хочет, кто босиком, кто с мешками, кто с дырками на штанах (может, и в головах, на первый взгляд этого не видно) и почти все с собаками. Идешь по университету и кругом восседают самых разных видов собаки — ждут своих хозяев с лекций. Американцам с детства внушается: ты свободен, и друг твой только собака. Это я просто так болтаю, хотя «некоммунальность» и индивидуальная внутренняя свобода американцев бросаются в глаза сразу. И еще повальная вежливость. На работе никто вместе за столом кофе не пьет, каждый сам по себе выпивает свою кружечку кофе. К тебе в душу никто не просится, но и тебя к себе не пускает.

Меня тоже взяли к Яше в проект на полставки, и я изо всех сил работаю, даже Яша меня иногда хвалит, и мне так хочется, чтобы Яша всегда меня хвалил. Никто не следит, когда пришел, когда ушел. Я как приду на работу, то норовлю чихнуть, поскрипеть стулом, кашлянуть, мол, пришла, потому как мой начальник в соседней комнате. Я даже до компьютера дотрагиваюсь, секретарша его боится, и вместо нее я его трогаю — ввожу данные на английском, который осваиваю с большим трудом. Она боится компьютера, а я боюсь того, что ей в голову не приходит: мне боязно, к примеру, войти в конференц–зал, где стоит жбан с кофе, и налить кофе, если там идет совещание. Стою под дверью с кружкой, Клер не понимает меня, почему я не могу войти и налить себе кофе, она свободно ходит туда–сюда, наполняет мне чашку, а я от привычного страха, что кто‑нибудь одернет, наорет, — не могу открыть дверь. Но постепенно уже приоткрываю двери. Через кофе понимаю свободных людей.

С кофе у меня есть еще история. Когда я пролила кофе в аудитории, занимаясь английским в Колумбийском университете, я от того же страха, что сейчас войдет уборщица и меня тряпкой огреет, так стала метаться и нервничать в поисках тряпки, что студент Гарри, с которым я «обменивалась уроками» (он изучал русский язык, а меня обучал английскому), подумал, что я сошла с ума. Вместо того, чтобы пересесть на другое место, как делают нормальные люди, я бегала, как ошпаренная, пока он меня не остановил и не объяснил мне правила поведения — не бояться уборщиц.

Наша секретарша Клер меня удивила и другим. Я ей говорю: «Клер, больше 500 докторов наук из России приехало в Америку», а она отвечает: «Как это хорошо для Америки! Это поможет ее процветанию». Я открыла рот. Ее ответ поразил меня чувством достоинства. У нее президентское ощущение себя. Я представила: если бы к нам приехали специалисты из другой страны и заняли наши места, что бы мы говорили? Вся наша «коммунальность» сразу бы исчезла. И чтобы я ни писала, люди везде одинаково–разные.

Первое время, да и сейчас, нам, жившим в совершенно ином общественном строе, многое не понятно в американском образе жизни. Учимся ходить. Мы привезли свои понятия, свои «утюги на голове» и попадаем в нелепые и смешные истории. Яша в Сиракьюзах обратился к мэру, он молодой и красивый грек, политик, который нам помогал с отъездом и был у нас в Ленинграде в гостях: «Ли, помогите мне организовать выставку в вашем городе». Тот опешил, и ответил, что он «может представить Яшу директору музея». Что‑то шевельнулось в наших головах, что он не Василий Иванович из горсовета. Постепенно приходится открывать, что тут нет привычного нам способа устройства на работу, организаций выставок (может быть, и есть, но не в той форме, как мы привыкли). Ни мэр, ни шмэр, никто тебя не может «устроить» на работу, если ты там не нужен. Брат президента Картера не прошел в мэры их крохотной деревни, так как народ считал другого более подходящим. Мыслимое ли дело, чтобы народ, журналисты президента уволили, я имею в виду Никсона?! Яша прочел все книги по этому «делу» и хотел написать статью для европейцев об этом как о славе американской конституции, демократии и ее народа.