Аркадий Ваксберг - Лиля Брик. Жизнь и судьба

Норе позвонили из Кремля, ее вызывал на беседу чиновник по фамилии Шибайло. Вместо права на наследование он предложил ей путевку в санаторий. Просто по дурости? Или чтобы больней уязвить? Воля Маяковского в отношении Норы исполнена не была, так же как и в отношении Элли Джонс. Ее не поставить в известность о его смерти — ее не поставили.

Что оставалось Норе? Утешиться тем, что самые известные его стихотворные строки были посвящены ей. Ей ли? «Уже второй, должно быть, ты легла, А может быть, и у тебя такое. Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить». Он и впрямь посылал Норе телеграммы-молнии. Но молнии же шли и Татьяне и Лиле. Обычные телеграммы плелись, по мнению Маяковского, со скоростью черепахи, никаких других, кроме молний, он не признавал.

Те, о которых говорится в стихах, уж никак не могли относиться к Норе, ибо летом 1929-го их роман был в самом разгаре, ни о какой «исперченности инцидента» не могло идти и речи — за отсутствием самого «инцидента». И однако видимая и невидимая борьба за посмертную близость к Маяковскому продолжалась, но вряд ли у кого-либо были шансы на победу, равные Лилиным.

23 июля 1930 года председатель совета народных комиссаров РСФСР Сергей Сырцов подписал постановление республиканского правительства о наследии Маяковского. Как и следовало ожидать, законом пренебрегли, — скорее всего, не потому, что так уж чтили Маяковского и его волю, а под впечатлением той реакции, которую вызвал его уход из жизни. Наследниками признавалась семья из четырех человек: Лиля Брик, мать и две сестры. Каждому из них полагалась одна четвертая часть пенсии в размере трехсот рублей ежемесячно: тогда это была неплохая сумма.

Распределение же долей в наследстве па авторские права (всем было понятно, что это и есть реальное наследство) было определено отдельным, притом секретным, постановлением, не подлежавшим оглашению в печати Оно закрепляло за Лилей половину авторских прав, а за остальными наследниками вторую половину в равных долях. Таким образом, даже если бы не было других факторов, определявших отношение сестер к Лиле Брик, это постановление неизбежно обрекало признанных властями наследников на жестокий конфликт. Впрочем, тогда ему еще не пришло время.

В середине июня утешать Лилю приехали Эльза и Арагон. Жили они в Гендриковом — в той комнате, что освободилась после гибели Маяковского. По вторникам, и даже чаще, там снова собирались все те же друзья. Приходили и новые, продолжавшие тянуться к хлебосольному — в духовном, разумеется, смысле — дому. Парижские гости были особенно сильным магнитом. Лиля знакомила Арагона с московской литературной элитой, и он сразу почувствовал себя в близком и приятном ему кругу.

Оба гостя привезли в Москву вещественное доказательство своей верности памяти Маяковского— для Лили это явилось самым ценным подарком. По их инициативе был «дан отпор» острокритической, но проникнутой печальной симпатией к Маяковскому (сейчас это видно сильнее, чем тогда) статье критика-эмигранта Андрея Левинсона, опубликованной 31 мая в газете «Нувель литтерер» в связи с его гибелью. Признавая огромный талант поэта, Левинсон отмечал, что и Маяковского не обошла общая участь. «Уничтожение советским режимом всякой свободы мысли и слова, — утверждал критик, — привело к параличу его дара, <...> к падению в штопор в последние годы». 108 «левых» писателей и художников — французских и русских — опубликовали в той же газете протест против «злобного пасквиля», который Эльза и привезла с собой в Москву.

Кроме ее самой, под протестом поставили подписи Робер Деснос, Фернан Леже, Андре Мальро, Пабло Пикассо, Жак Превер, Жак Липшиц, Тристан Тцара вместе со- своими русскими коллегами, находившимися тогда во Франции (Юрий Анненков, Илья Эренбург, Осип Цадкин, Натан Альтман, Георгий Питоев, Людмила Питоева, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов и другие). Взбешенный Арагон вместо подписи под письмом решил себя обозначить иначе, предпочитая действовать «по-мужски» и сделать приятное Эльзе, защищая столь необычным для поэта образом честь дорогого ей человека. Он ворвался в квартиру Левинсона и в буквальном смысле слова напал на хозяина, нанеся ему не столько физические, сколько символические удары.

Восхищению Лили не было конца. Она говорила, что такое проявление солидарности пришлось бы Маяковскому по душе. Огорчало лишь то, что даже в таком контексте полузапретные в СССР имена эмигрантов и «полуэмигрантов» не могли быть упомянуты в советской печати, да и само имя Маяковского рекомендовалось не слишком «мусолить».