Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

Метафора тени сквозит и в письме Мандельштама к Юрию Тынянову, датированном 21 января 1937 года: «Пожалуйста, не считайте меня тенью. Я еще отбрасываю тень» (IV, 177). Теперь же в письме к Корнею Чуковскому, написанном около 17 апреля, тень становится доминирующей темой:

«То, что со мной делается, — дольше продолжаться не может. Ни у меня, ни у жены моей нет больше сил длить этот ужас. Больше того: созрело твердое решение все это любыми средствами прекратить. […]

Я сказал — правы меня осудившие. Нашел во всем исторический смысл. Хорошо. Я работал, очертя голову. Меня за это били. Отталкивали. Создали нравственную пытку. Я все-таки работал. Отказался от самолюбия. Считал чудом, что меня допускают работать. Считал чудом всю нашу жизнь. Через 1 ½ года я стал инвалидом. К тому времени у меня безо всякой новой вины отняли все: право на жизнь, на труд, на лечение. Я поставлен в положение собаки, пса…

Я — тень. Меня нет. У меня есть одно только право — умереть. Меня и жену толкают на самоубийство» (IV, 185).

Мандельштам просит Чуковского обратиться к Сталину, хотя и не называет его по имени. «Есть один только человек в мире, к которому по этому делу можно и должно обратиться. […] Если вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели — спасти двух человек — пишите» (IV, 185).

Через неделю после этого письма, 23 апреля 1937 года, в воронежской газете «Коммуна» появляется обличительная статья Ольги Кретовой, причислившей Мандельштама к «троцкистам и другим классово чуждым элементам». В год Большого Террора такое обвинение могло стоить жизни. Впоследствии автор этой статьи будет утверждать, что написала ее по принуждению Ставского, генерального секретаря Союза советских писателей: мол, ей пришлось дать согласие, поскольку мужа арестовали как «врага народа» [378] См.: Кретова О. К . Горькие страницы памяти // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воспоминания. Материалы к биографии. «Новые стихи». Комментарии. Исследования. С. 39–40. . 30 апреля 1937 года Мандельштам обращается с жалобой лично к Ставскому и пишет, что считает «такой метод разоблачения» недопустимым (IV, 191). Мандельштам и не подозревает, что жалуется именно тому из своих палачей, кто ровно через год отправит его в ад Гулага…

В это время Надежда Яковлевна снова хлопочет в Москве. На этот раз ее отсутствие было особенно долгим: с середины апреля по 10 мая. Она пытается подготовить возвращение в «нормальную жизнь», к которой, однако, им никогда уже не суждено будет вернуться. В эти дни Мандельштам пишет ей несколько любовных писем: самых нежных и самых проникновенных. Например, 28 апреля 1937 года:

«Надик, дитенок мой!

Что письмо это тебе скажет? Его утром принесут или вечером найдешь? Так доброго утра, ангел мой, и покойной ночи, и целую тебя сонную, уставшую или вымытую, свеженькую, деловитую, вдохновенно убегающую по таким хитрым, умным, хорошим делам. Я завидую всем, кто тебя видит. Ты моя Москва и Рим и маленький Давид. Я тебя наизусть знаю, и ты всегда новая, и всегда слышу тебя, радость. Ау? Надинька! […]

На самом же деле я сейчас на редкость здоров и готов к жизни. Мы ее начнем, куда бы и где бы ни бросила судьба. Сейчас я буду сильнее стихов. Довольно им помыкать нами. Давай-ка взбунтуемся! Тогда-то стихи запляшут по нашей дудке, и пусть их никто не смеет хвалить. Целую твои умные ясные глаза, твой старенький молоденький лобик» (IV, 189).

На редкость здоров, готов к жизни, мы ее начнем… Мандельштам еще раз пытается оживить в себе надежды на будущее, хотя другие его письма свидетельствуют: он уже ничего не ждет, не питает никаких иллюзий. От письма к письму прослеживается это единоборство надежды и безысходности. Не отвергается полностью и тот выход, который неоднократно предлагала Надежда Яковлевна: совместное самоубийство. «Мы совсем не слабые люди, — пишет он жене 22 апреля 1937 года. — И в очень трудную минуту сумеем поступить так, как нужно» (IV, 187). Однако еще не потерявший — вопреки всему — своей жизнерадостности, Мандельштам снова отгоняет от себя эту мысль. «Помни, что нам с тобой отчаиваться стыдно, — читаем в письме от 4 мая. — Кто его знает, что будет? Что-нибудь… Переживем…» (IV, 195). Единственный источник его уверенности — любовь к Надежде. 2 мая 1937 года он пишет ей:

«Мне кажется, что мы должны перестать ждать . Эта способность у нас иссякла. Все что угодно, кроме ожиданья. Нам с тобой ничего не страшно. […] Мы вместе бесконечно, и это до такой степени растет, так грозно растет и так явно, что не боится ничего . Целую тебя, мой вечный и ясный друг» (IV, 194).