Павел Дарманский - Побег из тьмы

«Между прочим, я доволен, что нас объединяют не только общие идеи и стремления, но и то, что и я подвизаюсь среди мертвецов на кладбище, как и ты. Вероятно, для деятельности в ином месте мы и неспособны».

Звонким эхом отозвались в душе моей слова товарища. Его письмо окончательно рассеяло остатки моих сомнений в благочестивом образе жизни духовенства где-то. Сомнение вытеснялось убеждением, что действительно «это такой мир…» Настроение было подавленное; я даже забыл подготовиться к проповеди. Рассеянно служил вечерню, не вникая в смысл, читал акафист, рассеянно говорил проповедь, мысли путались, язык заплетался. «Терпеть, терпеть!» «Господи, а где же ты, почему не помогаешь?» — шептал я и чувствовал, что произношу слово «господи» без прежнего огонька. «Нет, нет! Это искушение, это соблазны мира сего», — не сдавался я. Эта мысль прогоняла предыдущую и в свою очередь вытеснялась другой. Душевный разлад, борьба противоположных мыслей и чувств охватили меня.

Как-то после окончания богослужения я пошел побродить по кладбищу. Ходил по давно знакомым аллеям, перечитывал знакомые надписи, в раздумье останавливался у мест первоначального погребения поэта А. А. Блока, художника Куинджи. День был замечательный. Проходившие по аллеям верующие уступали мне дорогу (кстати, этот тонкий яд почтительности и лести со стороны верующих, родных и знакомых исподволь убивал в сознании семена той правды, которую я узнавал из светских книг и наблюдений современной действительности), неверующие награждали презрительными взглядами, а потом позади слышалось шушуканье и хихиканье. (Признаться, такое отношение отталкивало от неверующих, губило доверие к ним, настораживало, настраивало на самозащиту, на защиту своего положения). Забравшись в уединенное место, я присел на скамейку у одного надгробия. Вдруг из соседней аллеи появился человек. Он минуту постоял на перекрестке двух аллей, как бы раздумывая, куда идти, и повернул ко мне.

— Скажите, вы в этой церкви служите? — спросил он.

Теперь вблизи я мог разглядеть его внешность, по выражению лица мог разгадать его любопытство к человеку в длинной рясе с крестом на шее.

Я предчувствовал, что этот человек хочет вступить со мной в разговор. А у меня не было желания ни с кем разговаривать. Хотелось побыть наедине с самим собой, помолчать… Вступить с ним в разговор — значило говорить о религии, защищать религию. К этому обязывал меня мой сан. Но мне почему-то не хотелось ни защищать, ни защищаться.

— Да, в этой, — нехотя ответил я.

Уловил ли он в моем тоне нежелание вступать в разговор или нет, только через минуту попросил разрешения сесть рядом.

— Я сам из Москвы. Здесь похоронен мой друг Соколов, решил посетить его могилу, — сказал он. — Случайно обнаружил здесь недалеко от церкви памятник с такой, примерно, надписью: под камнем сим почивает сын купца второй гильдии такой-то, утонувший в Неве июля 17 дня 1771 г. Тело его обрести не удалось. Спи спокойно… и прочее. Странно, не правда ли? Тело не обрели и вдруг: «под камнем сим почивает».

Я согласился. Он помолчал немного, затем, придвинувшись ко мне, стал задавать вопросы, почему я пошел в священники, что закончил до этого и т. д. Когда коснулся убеждений, заявил, что он атеист, никогда не верил в бога и, прожив 59 лет, никогда не чувствовал нужды в помощи религии. Начал излагать свои взгляды на существо религии и духовного сословия. Незаметно я был втянут в разговор и, почувствовав его нападки на религию вообще и на христианство в частности, стал защищаться.

— Подумайте только, — говорил мой собеседник, — рождается Христос и по этому случаю начинается кровопролитие: четырнадцать тысяч младенцев убивают мечом в Вифлееме и его окрестностях, хотя известно, что в то время Вифлеем вместе с окрестностями имел не более двух тысяч жителей. И потекла кровь рекою через всю историю существования христианства.

Он говорил не спеша и очень уверенно. На мою просьбу сказать, с кем я имею честь разговаривать, ответил с улыбкой:

— Это не имеет значения. А зовите меня Иваном Ивановичем.

Мой собеседник удивил меня своими широкими познаниями истории религии, религиозной идеологии и материалистической философии. За время нашего разговора-спора, длившегося более четырех часов, мы успели коснуться многих важных вопросов, которые он рассматривал с точки зрения науки, а я — по-богословски. Он доказывал неисторичность образа Христа и невозможность воскресения, наизусть цитировал противоречивые места евангелий; спросил и потом объяснил сам, почему пасху, то есть воскресение мнимого Христа, празднуют в разные числа; подверг критике библейские сказки о сотворении богом мира из ничего в шесть дней, об остановлении Иисусом Навином Солнца и Луны, о падающей с неба манне, о поглощении китом Ионы и трехсуточной жизни Ионы во чреве кита, о переходе евреев через Красное море и через Иордан по дну, «яко по суху»; провел параллели между содержанием библейских книг и ассиро-вавилонской литературы (всемирный потоп, рай, грехопадение в раю, законодательство Хаммурапи и Моисея, богатыри Самсон и Гильгамеш); библейские мифы о говорящем змее, говорящей ослице сравнил со сказками, в которых животные, птицы и рыбы разговаривают человеческим голосом; подверг уничтожающей критике библейские повествования о человеческих жертвоприношениях, грубость нравов и нелепости, имеющиеся в библии, а также фальшивую любовь к ближним; привел факты распространения христианства огнем и мечом; показывал, как и почему христианство служило эксплуататорским классам и какой вред приносит людям любая религия.