Николай Богомолов - Михаил Кузмин

Когда сестра уехала в Петербург, я тосковал и захотел умереть; bêtise! [39] Глупость! (фр.). Я становился ночью на пол, пил холодную воду и наконец заболел страшнейшим дифтеритом вместе с нарывом на горле. Две недели, как в кошмаре, я лежал между жизнью и смертью на кровати огромной, под зимним шелковым одеялом, вышитым в монастыре; лежал, как на катафалке, полон странных снов.

Потом помню себя совсем маленьким осенью при вечерней заре, когда прислуга рубит капусту в сарае; запах свежей капусты и первый холод осени так бодры; небо палево, и нянька вяжет чулок, сидя на бревне. И с мучительной тоскою смотрю я на небо, где летит стая птиц на юг. „Нянька, куда же они летят-то, скажи мне?“ — со слезами спрашиваю я. — „В теплые страны, голубчик“. И ночью я вижу голубое море, и палевое небо, и летящих розовых птиц. Какой-то японский пэйзаж без теней — кокетливый и трогательный!

Я не любил игр мальчиков — ни солдат, ни путешествий. Я мечтал о каких-то мною выдуманных существах: о скелетиках, о смердюшках, тайном лесе, где живет царица Арфа и ее служанки однорукие Струны. Когда я говорил об этом детям, они смеялись.

Первая музыка была, конечно, Вебер, Россини и Мейербер, милая музыка 30-ых годов. Особенно я любил „Barbier de Séville“, „Huguenots“, „Frei-Schütz“ [40] «Севильский цирюльник» (опера Дж. Россини), «Гугеноты» (опера Дж. Мейербера), «Вольный стрелок» (опера К.-М. фон Вебера). . Я как теперь помню гостиную с синими суконными обоями, с окнами в большой сад, под горой видна Волга, вся залитая луною: и вдали огоньки города. В комнате нет света, кроме лунного, и я стою за тяжелой портьерой, чтобы меня не увели опять спать, и слушаю, слушаю, как в зале мама играет „Фрейшютца“ и толстуха Царевская поет арию Агаты. Хорошо, что я ее не вижу, — она такая толстая, смешная, но поет иногда хорошо, очень хорошо. Гремят ложечками, гости пьют чай, все уходят в столовую; папа говорит, что музыка Россини куда лучше, что у него чувство красоты, что-то анакреоновское, мама за Вебера. Луна так странно-ярко светит, вдали стучит сторож, полоса света из соседней комнаты ложится на пол, голоса вдали слились в неясный гул, часы тикают неестественно громко, как сердце; нянька, шлепая туфлями, ищет меня и ворчит.

А первый кукольный театр! Чудо! Даже теперь я весь покраснел от удовольствия. И волшебный фонарь, и китайские тени, и опера, и драма. Оперы я всегда и сочинял, и пел своим тоненьким гибким голосом сам, содержание всегда тоже сам сочинял. Драмы же брал Шекспира; может быть, я был смешной и претенциозный мальчуган, но я был так счастлив, так счастлив и горд! А силуэты, мое вечное увлечение!

У меня была в числе других подруг маленький синий чулок, Зина. Она писала и убедила меня записывать свои фантазии. Она писала длинный моральный роман про детей, я новеллы (3), утрированное подражание Гофману. Впрочем, мне тогда было уже 11 лет. Одна из них, „Ганс Беккер“, долго валялась у меня, и я списывал оттуда все описания природы в сочинения Платону Вас<���ильевичу>. Третьего года я ее потерял при переезде.

Потом Петербург, и опять оперы импровизованные, только публика была уже большая. Первые опыты писания: „Рыцарь в тайном лесе“, стихи.

Как горько и пусто было, когда я уходил домой с Большого проспекта после разговора со Столицею [41] Столица Сергей Николаевич (1872—?), одноклассник Кузмина. . Я был тогда в очень религиозном настроении, и всякий день просил, чтобы Бог дал мне красоту или силу речи, чтобы убедить С<���толицу> быть дружным, нежно дружным со мною; une amitié amoureuse [42] Любовная дружба (фр.). . Право, я сильно любил и рад был бы тогда умереть за один поцелуй; я не думаю, чтобы это была чувственность.

Потом дивная Эм<���мануэлла> [43] 17 июня 1890 года Кузмин писал Чичерину о том, как ему гадала цыганка, и бывший в это время с нею мальчик «стал что-то говорить ей, вероятно, по-цыгански, и упомянул… Эмануэллу. „Кто эта Эмануэлла?“ — спросил я. <���…> „Эмануэлла — моя сестра, — сказал мальчик, глядя мне в глаза. — Она в таборе и обещала мне сегодня купить апельсин“. <���…> Что это значит? Какое отношение к этим цыганам имеет Эмануэлла, уехавшая в Испанию?». Из дальнейших упоминаний в письмах не очень понятно, реальная это женщина или нет, но ясно, что на Кузмина само ее имя оказывает почти гипнотическое воздействие. Так, в письме от 17 июня читаем: «Цыганка сказала, что я ее больше не увижу. Но ведь я ее и не видал, а между тем люблю ее. Я начинаю сомневаться в реальности Эмануэллы: может быть, это — тоже тоска по юге, которого, как и Эммануэллу, я никогда не видал?.. Но этот господин? но песня? но Цыганка? <���…>». И наконец, 11 июля: «Ты пишешь, что у истории с Эман<���уэллой> „есть реальное основание, к которому привязы<���вается> воображение“. Ты считаешь, вероятно, плодом воображения ту пленительно-страшную ночь, когда я впервые услыхал звуки песни…» , что это? Как луч заката, как тень запаха, чем-то золотистым веет от всей этой истории, в которой теперь для меня нет ничего ужасного, а только подкрепляющее и освежающее видение романтизма. Святая Эммануэлла, вечный Вебер и Гофман, я ваш du saecula saeculorum [44] На веки вечные (лат.). ».