Алексей Шерстобитов - Ликвидатор. Книга вторая. Пройти через невозможное. Исповедь легендарного киллера

С самого первого дня я отчётливо понял, что дело моего спасения — только моя личная забота, прежде всего, из-за эксклюзивности и ужасности рассматриваемого на моём процессе. Близкие могли только поддержать, накормить, оплатить адвоката, и это тоже очень многое, хотя ничтожно мало по сравнению с тем, что пришлось сделать самому. Понятно, что основная ювелирная работа предстояла на суде, но тяжелейшей была и подготовка, в виде сбора данных, анализа материалов дел, а до того — хорошо и тонко продуманных показаний с обязательно акцентированными мотивировками, ведь именно ими и только ими будут пользоваться не только мы с адвокатом, но и представители обвинения, потому что кроме них никакой конкретики более нигде не содержится, как, в принципе, и фактов. Поэтому главным своим обвинителем на суде должен стать именно я.

Любой неудачный кусок контекста, который можно вырвать, казалось бы, из хорошо составленного текста, может быть использован и обращён против тебя же. Единственная возможность парировать — это вспомнить, что было написано до и после прочитанных предложений. Мало того, нужно восстановить и интонацию, с которой они были произнесены на допросе, а это всё вместе — более 100 томов, по несколько сот листов в каждом. Поэтому, вспомнив, что написано, необходимо ещё правильно сориентироваться и апеллировать, уничтожая эту позицию оппонента, уничижая сразу и его, но не в коем случае не как человека, а либо как профессионала, либо как плохо подготовившегося и допускающего ошибки, на которые права не имеет. При всём притом, что перед каждый выступлением обвинителя звучали мои же собственные повествования о содеянном во всех подробностях и красках, а всё, после этого сказанное прокурором, могло иметь задачу умалить произнесённые мною мотивы преступлений, а не доказать само содеянное, в чём имелось моё полное признание.

Все мы люди, все устаём, и всегда благодарны поддержке и возможному юмору. Поближе узнав друг друга, и следователь, тогда ещё И.А. Рядовский, а после и В.В. Ванин, в унисон с адвокатом уверяли, что нужно раскрыть своё настоящее «я» на суде, раскрыться душой, даже если туда захотят плюнуть — возможно, моя сущность, которую они рассмотрели, не совсем чёрная, и позволит хоть чуть перетянуть на свою сторону симпатии. Звучит фантастично, как это сделать — вообще непонятно, но, по всей видимости, отстранившись от суеты и впустив всех желающих, дав им рассмотреть всё, до мельчайших подробностей. Что-то увиденное там позволило совершиться чуду, что, в конечном итоге, предоставило мне возможность писать эти строки не с «Огненной земли» или «Чёрного дельфина», а из обычной колонии строгого режима, хоть и с грандиозным сроком, до конца которого дожить ещё надо.

С первых месяцев я начал пробовать кусочки «последнего слова», разумеется, на них же — на следователях, оперативных сотрудниках и адвокатах. Их искушённость и разборчивость в характерах и душах человеческих позволяла не только избежать ошибок, но и найти места и нюансы, которые необходимо выделять. Впрочем, понимая и часто подчёркивая мои занятия на них, они не только не противились, но даже старались помочь, и не безрезультатно.

Вообще, было интересно, это общение стало полигоном для обеих сторон, и проигравших не оказалось.

Бывали «допросы», продолжавшиеся с утра до возможно допустимого вечернего времени, а после интереснейших диалогов листы бумаги или дисплеи компьютеров, где должны были быть протоколы, не отражали ровным счётом ничего.

Со временем я ощутил между участниками этих «бесед» появившееся и отдававшее обоюдным расположением друг к другу чувство, подобное «стокгольмскому синдрому», при котором заложники начинают испытывать симпатию к террористам. В нашем же случае всё это происходило в оболочке всё более увеличивающегося взаимного уважения.

Конечно, такое общение были продуктом уже, более чем, годового общения, когда все ужимки, улыбки, мимика и жесты были встречно изучены, как и ход мыслей, а их запись подогнана к взаимовыгоде, где уже по выражению глаз и позам, занятым за столом, была понятна откровенность разговора или его лукавство, второе со временем исчезло, так как с уважением к собеседнику параллельно существовать не могло. Но все понимали, что каждый преследует свою цель, при этом изо всех сил стараясь опираться на правду.

Приятно было осознавать, проверяя написанное и напечатанное с моих слов, что оно очень быстро стало соответствовать не только форме, но и сути содержания. Поначалу возникающие случайные уловки заменились уточнениями или вытекающими из услышанного вопросами. Точки зрения, даже казавшиеся поначалу абсурдом, уважались и, если и подвергались сомнению, то никак не в кабинете, но, может быть, в кулуарах прокуратуры. Предложенная атмосфера «нескучного нейтралитета», а иногда и «вкусной весёлости» возобладала, а затем укрепилась. Желаний и просьб с моей стороны было мало, но все они, даже не подвергаясь выяснению причин, по возможности исполнялись.