Арсений Замостьянов - Гаврила Державин - Падал я, вставал в мой век...

Может сложиться обманчивое впечатление: а что, если Державин на закате дней разочаровался, впал в уныние, столь несвойственное ему в зрелые годы? Так бывает с сильными людьми: теряя здоровье, они предаются панике, скисают. Но это не про Державина! В старости, несмотря на недуги, он написал едва ли не лучшие стихи — да хотя бы эти последние восемь строк… Он всегда жил новыми стихами, счастливыми минутами, когда ощущаешь власть над словом, когда дух захватывает от полёта — и вдохновение (назовём это так) не оставило его до конца.

После взятия Парижа Державин задумал написать похвальное слово императору Александру. Летом 1814-го он попросил племянницу — Прасковью Николаевну Львову вслух читать ему панегирики разным историческим деятелям. От некоторых его клонило в сон, а вот похвальное слово Марку Аврелию Антуана Тома понравилось старику. Но в конце концов Державин прервал чтение: «Я на своём веку написал много, теперь состарился. Моё литературное поприще закончено, теперь пускай молодые поют!»

И всё-таки он писал даже в последнее лето — и как писал! А жизнь званская тянулась медлительно. Только бездетные старики так влюбляются в собачек, как Державин в свою Тайку. Всегда он носил её за пазухой, поглаживал… О тех днях мы знаем по запискам Прасковьи Львовой.

Однажды сырым вечером, за пасьянсом, ему стало дурно, он скрючился, принялся тереть себе грудь. Позвали доктора. Державин постанывал, даже кричал от боли. Но всё же уснул в кабинете, на диване. Проснувшись, повеселел. Его уговаривали ехать в Петербург, к докторам — старик только посмеивался. Снова начались шутки, карты, чтения Вольтера… Через несколько дней, 8 июля, за завтраком он объявил: «Слава Богу, мне стало легче». По комнате летали ручные птицы, забавлявшие его. От обеда пришлось отказаться: врачи рекомендовали воздержание в пище. Но на ужин он заказал уху — и съел три тарелки. Тут-то ему и сделалось дурно. Доктор прописал шалфею, Львова советовала напиться чаю с ромом. «Ох, тяжело! Ох, тошно. Господи, помоги мне, грешному… Не знал, что будет так тяжело. Так надо. Так надо. Господи, помоги…»

Поздним вечером боль притупилась. Он попросил у всех прощения за беспокойство: «Без меня бы спали давно». И дал слово Дарье на следующее утро отправиться в Петербург. И вдруг он немного приподнялся, глубоко вздохнул — и всё стихло. Доктор сконфуженно поглядел на Львову. Комната наполнилась женскими рыданиями.

На аспидной доске остались написанные мелом восемь строк — тех самых.

Тело его покрыли простой кисеёй — от мух. Сосед — Тырков — всё тараторил: «Нужно сказать государю. Государь так его любил, он непременно захочет проститься». Император и впрямь находился поблизости — в Грузине у Аракчеева, это соседнее поместье. Но нет… У гроба стояли сыновья Капниста и Львова, а внук Фелицы отсутствовал, да и не узнал он вовремя о смерти Державина.

Прислуга в те дни перепилась — надо думать, от скорбных мыслей.

11 июля настало время последней службы. Вокруг гроба собрались священники. «Какое в нём было нетерпение делать добро!» — произнесла Прасковья Львова. Под погребальное пение гроб перенесли на лодку, и траурная процессия направилась к Хутынскому монастырю.

Увы, наша «любовь к отеческим гробам» переменчива. И многие наши гении после смерти путешествовали в гробах по разным погостам. Вот и Державина сперва похоронили, как он и завещал, в Хутынском монастыре. Монастырские стены ветшали — а после 1917-го уже трудно было рассчитывать на ремонт. В древности Новгородскую землю обходили военные испытания. Войска Батыя не дошли до этих мест: то ли распутица помогла новгородцам, то ли выдохлись монголы в победных походах по Руси. Правда, много крови было пролито в междоусобицах. Здесь и Иван Великий дважды появлялся с войском, и его внук Иван Грозный покуражился, как нигде и никогда. А в XX веке древние стены и храмы Новгорода выдержали новое, невиданное, испытание. После освобождения Новгорода красноармейцы увидели развалины древнего детинца, увидели исполинские осколки памятника «Тысячелетие России». Великие наши монархи, полководцы, писатели, святители встречали освободителей на снегу. Низвергнутые, но непокорённые. В этой грандиозной скульптурной композиции нашлось место и для Державина, а вот для Ивана Грозного и адмирала Ушакова — увы…

Впрочем, Державин отсутствовал в первоначальном списке героев, который после консультаций с писателями и историками составил автор памятника Михаил Микешин. Александр Второй, прежде чем утвердить проект, предложил пополнить это благородное собрание изображениями двух недругов — графа Кочубея и Державина. Но общественное мнение сопротивлялось — и Микешин (поборник свободы!) поначалу добавил к своему списку не Державина, а Тараса Шевченко. После публикации «Записок» репутация Державина оказалась подпорченной: в нём видели устаревшего крепостника, льстивого вельможу, который понятия не имел об истинном общественном благе. Тогда шум подняли консерваторы, охранители монархии, — и из нового списка исключили Шевченко, актёра Дмитриевского и святого Митрофания Воронежского, а добавили Державина и императора Николая Первого. Сидит бронзовый Державин рядышком с Фонвизиным и зачарованно внимает актёру Фёдору Волкову, который витийствует, декламирует…