Иван Черный - Данные достоверны

Шли долго. Наконец лес кончился, по плечам зашуршал невидимой листвой, царапнул невидимыми сучьями подлесок.

— Выходим, — шепнул Седельников.

Двор Матрены смутно чернел посреди большой поляны. Сквозь одну из ставен еле пробивалась ниточка света.

Убедившись, что все тихо, мы осторожно приблизились.

Седельников взошел на крыльцо, трижды стукнул в крайнее окно. Скрипнули половицы, брякнула щеколда...

Я вошел следом за Седельниковым. Входную дверь за нами закрыли. Невидимая в темноте хозяйка прошла вперед, приоткрыла дверь в избу. Запахло теплом печи, нагретым деревом, кислым тестом.

— Сюда! — шепнул Седельников.

Я натолкнулся на притолоку, шагнул в боковушку, где хозяйка вздувала лампу.

Матрене было лет под сорок. Еще молодое лицо ее, сухое, как говорят — иконописное, приветливо улыбалось над закопченным стеклом лампы.

— Милости просим! — певуче сказала Матрена. — Заходьте, заходьте!

Большие, живые глаза с любопытством оценивали мою новую, в ремнях, куртку, новые диагоналевые брюки, армейские сапоги.

— Мы за хлебом, — сказал Седельников.

— Рановато, — ответила Матрена. — Еще не пекла. Придется обождать.

— Ребятишки-то спят? — спросил я.

— Спят, — сказала Матрена. — Что им сделается?

Мы присели — кто на лавку, кто на застланную рядном постель. Матрена посмотрела тесто, вернулась.

— Курить у вас можно, хозяюшка?

[66]

— Да курите, курите!.. Гляжу, табачок-то у вас городской!

— Вспоминают о нас, хозяюшка... А вы что же, и до войны тут жили?

— И до войны жила.

— Не скучно было?

— За работой скучать некогда. Мы с мужем в колхозе состояли. Не бирюки. А что на отшибе стоим, так муж за лесом присматривал.

— Ну, это иное дело... А колхоз большой был?

— Не то чтобы очень, но и не маленький. Обыкновенный.

— Ну а что теперь с колхозом стало? Как люди живут?

— Какая уж тут жизнь! Хорошо еще, немец гарнизона в Милевичах не держит. Да и то...

— Что «да и то»?

— Да так... Фашист фашистом, а и среди своих гады находятся. Доказывают на тех, кто Советскую власть строил, выслуживаются, иуды... Вон как Герман да Кащобинский!

— Какие это Герман и Кацюбинский?

— Эва! Ими бабы детишек пужают, а вы не знаете? Начальник полиции в Житковичах и его заместитель. Из Залютичей он родом-то, а его заместитель будто бы в прошлом лейтенант. Как немцы пришли, Герман себя и выказал. Всех ведь в округе знает!

— Герман... Не русское имя.

— А он и есть немец. Может, оттого его Гитлер и поставил начальником. Форму полицая нацепил, вместе с помощником своим Кацюбинским пьянствуют, грозят людям... Если, говорят, не будете о партизанах доносить — на столбах повесим. Столбов у нас много, говорят!

— Так... И что же? Боятся Германа?

— Как не бояться? Свои далеко, а он, поди, под боком сидит!

— Понятно... Но вы-то не из пугливых оказались.

Матрена махнула рукой:

— Какая уж героиня! Вижу — голодуете, ну и пеку вот...

Она ушла к печи, долго возилась там, сажала хлебы. Потом вернулась, разрумяненная, пропахшая дымком:

— Скоро управлюсь...

[67]

— Доставляем мы вам хлопоты... Значит, больно худо народ в деревнях живет нынче?

— Смотря где. Там, где немец стоит, — худо. А где нету фашиста — ничего. Хлеб-то припрятали, да и скотинку прирежут, не отдадут полицаям.

— Выходит, сами себе хозяева?

— Почему — сами себе? Так жизнь сложилась, а народ о своей власти помнит... Ждет народ. Ну а кто и в партизаны подался. К вам, значит.

— Однако не все подались, а?

— Не все, — согласилась Матрена. — Иному мужику не под силу уже по лесам и болотам бродить. Да и опасаются за семью. Уйдешь к партизанам, семью и прикончат... Разве не бывало? Бывало! А еще — смущаются...

— Как так — смущаются?

— Да ведь поди разбери, кто нынче партизан, а кто от Гитлера подослан на проверку... На лбу-то у людей не написано, чьи они, верно?

— Верно.

— То-то и оно! Да и не попадешь к вам, слыхать. Сторожитесь вы людей-то.

— Обижаете! Нам тоже не расчет первому встречному доверяться.

— Это я понимаю. Как не понять? Да все ж и честные люди есть.

— Это где же? Уж не в Милевичах ли?

— А хоть бы и в Милевичах! Хоть Пришкеля взять. Или вон Пашку Кирбая из рыбхоза... Не партизаны, а честные.

— Что ж? Может быть... Не подгорит хлеб-то, хозяюшка?

— Не бойся, милый, не подгорит... До войны-то Пришкель в активистах ходил, да и Пашка — серьезный, самостоятельный... Бывало, кто из пограничников приедет — непременно у Кирбаев побывает. Уважали ихнюю семью. Да и то сказать — работящие все, душевные.