Петр Горелик - По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий - жизнь и творчество)

Дальнейшее пребывание Слуцкого в Дубултах было бесполезно и опасно. Нужны были врачи. Через несколько дней Данин посадил Слуцкого в поезд, идущий в Москву.

Об этих днях вспоминает и Елена Ржевская: «<���Еще до отъезда в Дубулты он> пришел к нам попрощаться. Был он непривычно налегке — без пиджака, в белой рубашке, заправленной в брюки. Бледный, осунувшийся. Сказал, что за прошедший месяц написал 80 стихов. Едва верилось. Оказалось — больше.

Сколько-то прошло дней, когда неожиданно позвонила Вера Острогорская, с давних пор мне знакомая, но не близкая. Жила в писательском доме на Аэропортовской, работала в издательстве “Сов. писатель” редактором в отделе прозы. Сказала, что звонит нам как близким Слуцкому. Он сегодня вернулся из Дубулты, там ему было плохо. (Как сказал мне позже Данин, Борис совсем не спал. Слышно было, как он всю ночь ходит по комнате.) Проводил его Данин, связавшись с Юрием Трифоновым, чтобы встретил в Москве. Со слов Трифонова она знает, что по пути у Бориса проявилось намерение, неосуществившееся, приобрести яд. Слуцкий дома, никого не хочет видеть. Не впустил даже Бориса Рунина, с которым был дружен, ценил его — критика поэзии, читал ему свои новые стихи, когда вообще-то порядочно как перестал читать в домах.

Я испугалась: он один, с мыслями о яде, впереди ночь, и сорвалась, успев только связаться по телефону со знакомым психиатром Маратом, приятелем Оли <���дочери Е. Р.>. Марат работал в 1-й Градской больнице в женском отделении. Он писал стихи, печатался в “Континенте” Максимова. Не приходится говорить, что значил в его глазах Слуцкий. Выслушав меня, сказал, что нужно стационарное лечение и что он все сделает, чтобы Слуцкий был безотлагательно принят.

Я ехала без надежды, что откроет дверь, впустит. Борис из-за двери спросил: “Кто?”, дверь открыл, молча, не здороваясь, пошел по коридору в свою комнату. Я — за ним и, не смолкая за его спиной, уверяла, что он сделал все возможное и невозможное, чтобы продлить жизнь Тани. Мне казалось, может, он мучим, что что-то не сделал, не сумел. Так мы дошли до его комнаты. Он сел на тахту. Одет был очень опрятно, в свежей пижаме коричневого цвета с тоненькой зеленой полоской. Я продолжала все о том же… и что теперь ему необходимо подлечиться. В ответ услышала спокойное: он и сам это понимает. Тут мне сразу полегчало, да и показалось, что Боря мое появление вроде бы воспринимает как само собой разумеющееся.

Окрепнув, я добавила: — Нужна больница. Он сказал, что готов, но прежде я должна ему помочь разобраться в непростительно запущенных ящиках письменного стола. Извиняет его в этом лишь болезнь Тани.

Я села к письменному столу, он улегся на тахте, и мы принялись за работу. Я вытаскивала из забитого бумагами ящика то исписанный им самим лист, то что-то деловое, письмо в конверте или без, какую-нибудь запретную книжку, ходившую по рукам, документ, оглашала, что именно, и в ответ получала распоряжение: бросить на пол (на уничтожение), оставить в ящике или “вынести из дома”, чтобы в его отсутствие, пока он в больнице, не попало под скрытый обыск, практикующийся, как нам было хорошо известно. Среди вороха бумаг была копия его письма “наверх” в связи с кампанией лжи в печати против Лили Брик и его заявление о выходе из редколлегии “Дня поэзии”, где что-то напечатали в духе этой кампании.

Потом мы пили чай на кухне. Боря что-то доставал из шкафа к чаю. Я не собиралась оставлять его одного на ночь, но он решительно воспротивился и торопил меня: уже ночь на дворе.

Следующий день за разборкой ящиков у Бориса провел Крамов. Боря и ему не дал остаться на ночь. Был он привычным, общался и опасений на свой счет не вызывал. С утра (третий день) мы дожидались у Бориса психиатра, чтобы ехать в больницу. Боря подвел меня к книжным полкам в коридоре, указал на толщенные папки, втиснутые между книг: “Здесь мои неопубликованные стихи”.

Приехал из больницы освободившийся Марат. Женщина, обслуживавшая Слуцких (она участливо относилась к Борису), усадила всех за приготовленный ею прощальный обед.

Мы вчетвером на такси приехали в больницу. Доктора Берлина (заведующего отделением) не было, но распоряжение оставлено. Бориса оформили, кое-что изъяли, в том числе наручные часы, их он меня попросил не оставлять в больнице, взять домой.

На следующее утро в больнице я увидела Бориса совсем другим. Он был болен. Забыть невозможно. Описывать не стану. То, что проявилось, раскрывало его внутреннее состояние и было на первом плане — за пределами утраты Тани. Таким его увидел и доктор Берлин. И понятен его возглас: “Как это вам удалось довезти его”. Живого, не покончившего с собой.