Микола Садкович - Мадам Любовь

Вот что я собиралась сказать этому Марату.

Да не сказала... Мы сидели в темном кутке, я, пан Владек и Марат. И весь мой запал растаял. Марат молчал, поджав под себя ноги, покачивая большой страшной головой. Смотреть на него было и больно, и нельзя было не смотреть. Чем-то он словно притягивал к себе, будто требовал: "Не отворачивайся, запомни, что со мной сделали..." Видно, был он еще не стар. У заключенных вообще трудно угадать возраст, а тут и подавно. Видно, был крепкий хлопец. Сейчас исхудал - стал похож на индийского идола. Или на рисунок какой-либо иллюстрации ада. Особенно лицо.

В темноте словно светились рубцы рваных ран. Губы скривлены. Один глаз казался больше другого, и оба глядели почти не мигая, только изредка прикрываясь толстыми, без ресниц, веками.

На него нельзя было смотреть без содрогания, и я, боясь выдать свое чувство, чаще обращалась к пану Владеку. А Марат смотрел на меня и молчал. Тяжело, до дрожи сложенных на коленях, искусанных рук.

Когда я только вошла, что-то мелькнуло на его лице, какая-то жалкая радость, что ли... Мне нельзя было долго задерживаться в их бараке. Коротко рассказав о нашем плане, я спросила:

- Согласны вы с нами?

Марат ответил, даже не взглянув на пана Владека:

- Согласны. - И чуть помедлив: - Как же мне не согласиться с тобой, товарищ Люба.

"Товарищ Люба" - так меня называли только в нашем отряде, в Белоруссии. Конечно, Марат мог и случайно сказать так. Не мадам Любовь, как называли меня после праздника и французы и наши, а "товарищ Люба". Я лишь успела подумать об этом - Владек отвлек меня вопросом:

- Пани Люба ма расчет на штейгера? Так?

- Да, - отвечаю, - он должен помочь...

- Не, пани, не! - Владек закрутил головой. - Тэ раз штейгер юж арестованы...

- Франсуа? Когда? Кем?

- Тэн Бусел (аист), пся кревь, - пояснил Владек, путая польские слова с русскими и белорусскими, - полицай на шахте, Шарль, пся кревь.

Час от часу горше. Казалось, штейгера не должны были тронуть. Правда, арестовали его не немцы, а Шарль... Уж не мстит ли он Франсуа за стычку в день праздника? Тут в какой-то мере я виновата.

Франсуа:

Я не виню мадам, хотя других причин у него не было. Каждый поймет, une jolie femme* - достаточная причина для ревности. Ну, а где ревность, там и подлость. Не о всяком мужчине так скажешь. Но что вы хотите от тупого мужика? Обрадовался, что ему на время доверили власть, и загнал меня в кутузку. Сначала я думал - шутка ненадолго. Покажет силу и выпустит. Потом стал размышлять: ведь дурак не понимает, что начальство хватится штейгера и тогда ему придется объяснять свой поступок, выдумывать оправдание. Его оправдание превратится в мое обвинение. Дело перейдет из тесной шахтерской кутузки в комфортабельные апартаменты гестапо...

______________

* Хорошенькая женщина (франц.).

Мой бог! Я мог здорово влипнуть.

Если к тому же шахтеры наладят побег из лагеря русских, о чем я начал догадываться, можно было считать, что моя игра сыграна до конца.

Герр Индюк вытащит на свет расписку за мадам, это уж обязательно. Неважно, что я давал ее, имея в виду день спектакля, и за остальное отвечать не обязан. У них ответишь не за то, в чем виноват, а за то, о чем они спрашивают. Я заложил себя, и этого достаточно. Вам известно, как поступали наци с заложниками?..

Люба:

В том-то и дело. Не могла я оставить Франсуа в таком положении. Но как быть с побегом? Бежать должна не одна я. Что делать?

- Придется обойтись без твоего кавалера, - сказала Надя, - поговори с Машей. Может, ее механик поможет нам из шахты всем вместе выйти?.. Жаль мосье Франсуа, да вины тут нашей нет.

Легко ей так говорить. Я-то знала, чья тут вина... Лежу ночью на нарах, мучаюсь. Слышу, в каждом уголке шепчутся, друг с дружкой советуются:

- Что с собой брать? Сколько хлеба кто приберег?

- Надеть надо все теплое, зима на дворе... Дадут ли оружие?

А у меня из головы Франсуа не выходит. Он за меня заложником остается. Почему-то перед глазами не Франсуа, а Марат. Лицо синее, в рубцах... Гоню его от себя, стараюсь о другом думать.

Если завтра Франсуа не появится в шахте, на него бог знает что наплетут. Пытать станут собаками... Опять это лицо... Надо решиться...

Тихонько поднялась, вылезла из-под тряпья. В одной сорочке, только платок темный на плечи накинула. Не надевая деревянных башмаков, чтобы не стучать, вышла в уборную.

Еще третьего дня, когда мы к "вальсу" готовились, на всякий случай в уборной расшатали окошко. Его легко вынуть и выскочить у задней стены барака. Тогда же мы несколько лазеек в другие кварталы наметили. Этим я и воспользовалась.