Микола Садкович - Мадам Любовь

Прежде чем запеть, я крикнула:

- Чуетэ, сэстры? - и тут же запела.

Чуешь, братэ мий, товарищу мий...

Видлитают сирым шнуром журавли в имли...

Запела без аккомпанемента, одна, напрягая все силы, боясь сорваться и в то же время стараясь вложить в каждую строчку скрытый смысл, ради которого пела... Улетают журавли в туман, в неизвестность... Родные мои, поймите меня... Впереди мрак - имли... Чуешь, сэстро?

И тут, нарушая строй песни, как бы требуя вникнуть в нее, не переходя к припеву, я повторила:

- "Чуешь, братэ мий, товарищу мий..." - и замолчала.

В эту страшную паузу, когда я чуть не лишилась сознания, когда готова была упасть, разрыдаться, откуда-то снизу поднялись ко мне глухие мужские голоса:

- "Чуты кру... кру... кру...

Это припев. Они ответили мне: "Мы поняли, сэстро!" В мужских бараках было много украинцев, они узнали свою старую песню... Тогда я встрепенулась и повела высоко, высоко...

Кру... Кру... В чужини помру...

Доки море перэлэчу, крылоньки зитру...

А снизу еще больше голосов, еще громче и надрывней:

Чуты кру... кру... кру...

Отозвалась гитара. Аккомпаниатор подхватил мотив, и песня окрепла.

Мерехтыть в очах бескинэчный шлях...

Чуты кру... кру... в чужини помру...

Я стояла на эстакаде, возвышаясь над черными парадными мундирами, над серыми квадратами сидящих на песке каторжан, окруженных солдатами и затихшими на скамьях шахтерами... Казалось бы, мне видно все, но перед глазами плыла только смутная дымка, сквозь нее пробивались слабые птицы и звали на помощь... "Кру... Кру..." Закрыв лицо руками, я побежала вниз с эстакады...

Не слыхала я ни аплодисментов, ни криков "браво!", ни рыданий товарищей, о чем мне позже рассказывали.

Вбежала в барак, в конуру, где оставила свою робу, опустилась на стол перед зеркалом, у которого меня завивали. Взглянула на белое, в пудре, лицо с потеками слез... Ярко накрашенные губы, пышные завитки модной прически и глубокое декольте, оголившее худые ключицы... Кажется, я больше походила на уличную девку, чем на артистку, и уж вовсе не была так хороша, как обрисовал меня Франсуа...

В зеркале за моей спиной отразилась фигура мужчины в полицейском мундире...

Франсуа:

Merde! Это был он. Шарль сразу задвигал своим циркулем вслед за мадам. И в кармане у него была бутылка, не правда ли? Он еще хвастался, что купил настоящее "Гран крю шато Ротшильд". Кто же поверит, что он так раскошелился? Небось достал пустую бутылку и налил в нее подкрашенный самогон. Верно?

Люба:

Не знаю, я не пила... Он действительно предложил выпить. Я спросила его по-немецки: зачем он это делает, ведь полицейским строго запрещено угощать заключенных? Он сказал, что ничего не боится, так как на некоторое время назначен начальником и может делать что хочет. Даже задержать меня во Франции. Только надо будет спрятаться в день, когда придут вагоны за лагерниками... Тут он понял, что сказал лишнее, и стал уговаривать выпить. Может быть, я и выпила бы от отчаяния. Мне так было плохо. Я уже потянулась было к стакану, но он нагнулся надо мной и прошептал: "Eine besoffene Frau ist ein Enqel im Bett!"* Я вскочила так резко, что он отшатнулся, выплеснув вино мне на платье, и засмеялся:

______________

* "Пьяная женщина - ангел в кровати!" (нем.)

- Не кокетничай, девочка. У нас всего какой-нибудь час. Спектаклю скоро капут...

На мое счастье в барак вошел Франсуа. Не вошел, а, можно сказать, ворвался. Дверь оказалась на крючке, и ему пришлось сильно рвануть ее. Шарль даже схватился за пистолет... Чего они только не наговорили друг другу...

Франсуа:

Я успел высказать все, чего он заслуживал. О, я не жалел слов... Я сказал, что его место на скотном дворе, там его galanterie как раз подойдет. Он не ожидал такой смелости и пытался одернуть меня.

- Кто ты такой, - кричал он, брызжа слюной. - Ты оскорбляешь государственного полицейского!

- Плевать мне на государство, - отвечал я, - у которого такая полиция! Вот кто я такой!..

Это сразу заставило его замолчать, открыв рот. Правда, тут вошли другие участники концерта, и мне пришлось покинуть барак...

Люба:

Я так испугалась. Думала, они начнут драться, а у Шарля было оружие. Слава богу, все обошлось, но... ненадолго.

Переодевшись, я вернулась к своим, села на песок. Подруги жали мне руки, что-то шептали. Я не слыхала. Я думала не о празднике. Даже не о лагере и нашей неудаче, - не знаю уж почему - я думала о своем муже, о сыне... Господи, знали бы они, что мне приходится переносить... Немецкий оркестр заиграл вальс. Маша встряхнула меня: