Лев Кокин - Зову живых - Повесть о Михаиле Петрашевском

Однако налаженная было таким образом жизнь оказалась недолговечной. Нежданно-негаданно и вроде бы без причины в один прекрасный день обоих учителей упрятали под замок — как вскоре выяснилось, по доносу. Донос этот, впрочем, был не первый. Но покуда возводили на них поклепы лишившиеся уроков туземные грамотеи, то с помощью родителей — учением довольных — клеветы удавалось без особых хлопот отвергать. Тут, однако, со злости на шилкинское начальство доносчик нафискалил в Иркутск, что государственных преступников содержат не строго. Сам того, должно быть не ведая, ударил, подлец, не в бровь, а в глаз. Ибо в грозной бумаге, что сопровождала Петрашевского с товарищами на каторгу, возможность подобного послабления заранее от высочайшего имени пресекалась. «Государю императору благоугодно, дабы преступники в полном смысле слова были арестантами, соответственно приговору». Облегчение их участи могло зависеть от монаршего милосердия, но отнюдь не от снисхождения к ним ближайшего начальства. Из Иркутска последовал строжайший выговор с приказом, которого шилкинский управляющий ослушаться не посмел.

Их продержали взаперти восемь месяцев (по совпадению — столько же, сколько в Петропавловской крепости), срок вполне достаточный, чтобы дискуссии между ними возобновились. В ответ на попреки со стороны Петрашевского в близорукости и малодушии Львов, с его логикою, интересовался, сколько дней заняла у Михаила Васильевича дорога из Тобольска в Иркутск. Не видя связи, Михаил Васильевич начинал горячиться, но все ж отвечал, что месяц с неделею, и тогда Федор Львов показывал ему эту связь: «А по расписанию положено два месяца, да жандармы получают не суточные, а верстовые, по копейке с версты, и, стало быть, у них интерес доставить вас как можно быстрее. Получай они суточные, будьте спокойны, ни одного бы станка по дороге не пропустили — а то загнали гоньбой без ночлега и дневок!..» «Это так…» «Вот то-то, что так… и получается — в чьей мы воле?! — воодушевлялся Львов. — Да и разве есть здесь понятие о законе? Я, для опыта, спрашивал, как случится говорить с отцом кого из учеников, — что сие, на его разумение, значит: нарушить закон. Так одни вообще меня понять не могли, другие же толковали в том смысле, что оно означает разлучить мужа с женой! Если, допустим, чиновник откажет в какой-нибудь просьбе по причине незаконности, этого здесь попросту не возьмут в толк, решат, что его благородие не желает сделать… или ждет на лапу. Нет, уж вы как хотите, а сибирский житель и в мыслях не допускает, чтобы какой-то отвлеченный закон мог связать руки тому, кто облечен властью!» «Я бы с вами не стал спорить относительно неразвитости здешних понятий, — отвечал Петрашевский на это. — Помните, в Петербурге хромой Черносвитов утверждал, будто бунт мог начаться с Нерчинских заводов? Если он не был агент-провокатор, это было с его стороны фанфаронство говорить такое, чистой воды фанфаронство. Да, покуда из этого источника какое-либо политическое движение невозможно. Но, позвольте, какой из этого вывод? Примениться к здешней неразвитости или же держаться собственных принципов, что прикажете делать? Если бы я не мог заподозрить за вашими опасениями робости, то считал бы их неосновательными!»

Проспорив так до ночи, расходились по углам, чтобы на другой день опять сойтись, каждый при своем, — друг от друга некуда было деться… но даже когда появилась возможность, когда их наконец из-под замка выпустили — воротились на прежнюю квартиру вместе. То, что связывало, оказывалось сильнее того, что разделяло.

На заводе между тем произошли перемены, пока Петрашевский со Львовым отсиживали под замком. Перемены эти, для них несчастливые, казалось, подтверждали правоту Львова. Прежнего управляющего уже не было в Шилке, заводом распоряжался управляющий Карийскими золотыми промыслами. Одно его имя нагоняло страх на округу.

Этот Разгильдеев построил какую-то трехэтажную машину промывать золото и будто бы пообещал генерал-губернатору Муравьеву намыть на ней за год вчетверо больше, чем до него брали. Муравьев ухватился за это: амурские его предприятия требовали средств, а казна скупилась. С дальних рудников и из тюрем согнали народ, говорили, через месяц вернутся. Лето жаркое, пошли налегке, но до морозов вместо обещанных ста едва намыли пудов шестьдесят. На зиму начальник работной команды не распустил, плети и палки загуляли по спинам каторжных и мастеровых. Начались болезни. Лазарет шилкинский был буквально забит больными с промыслов. Кого пощадил тиф, доканывала цинга. Падали подле своих тачек, на которых возили песок к машине. Говорили, будто за одну зиму скосило тысячу человек, это когда на всех нерчинских промыслах не жило и семи тысяч. Хоронить в промерзлой земле не успевали, набивали амбары мертвыми, клали поленницами, как дрова…