Лев Кокин - Зову живых - Повесть о Михаиле Петрашевском

В Иркутске в пересыльной тюрьме ему подали хороший обед с бутылкой лафиту впридачу — от имени генерал-губернатора Восточной Сибири. В Нерчинске горный начальник был отменно любезен и, отсылая его вместе с Федором Львовым еще дальше, на Шилку, в завод, уверял, что это самое здоровое место. Ну а там, «во глубине сибирских руд», вместо того чтобы засадить каторжных в острог и приковать к тачке, управляющий поселил их на гауптвахте и велел снять оковы, а потом и на частную квартиру перебраться дозволил.

Но Петрашевский требовал законности и справедливости! Дал слово — держись. Он требовал этого в Тобольске, в приказе о ссыльных, и в Иркутске от гражданского генерал-губернатора, прокурора и жандармского штаб-офицера, и в Нерчинском горном правлении, куда был сдан жандармами под расписку. Покуда он был один, в дороге, он твердо держал свое слово. И в Heрчинских заводах, едва только прибыл туда, тоже хотел немедленно заявить о недействительности приговора и о своей решимости добиваться его отмены. Но тут товарищи ссылки стали удерживать его, опасаясь, что может своею настойчивостью только навредить и им и себе.

«Россия — страна бесправия. Да слава богу, закон наш, что дышло… знай, поворачивается в разные стороны. Не только во зло, но и к благу… Петербург отсюда — скачи не доскачешь, а заводское начальство — вот оно… — И Федор Львов припирал Михаила Васильевича к стенке: — Да знаете ли вы, как с нами должно поступить по так называемым законам?»

Уж кто-кто, а Петрашевский-то знал — потому и не мог отказать Львову в логике. Закон разделял ссыльнокаторжных на разряды, и первому, к какому принадлежал он сам, полагалось пробыть восемь лет в отряде испытуемых — в тюрьме да в оковах, и плюс три года в отряде исправляющихся; по прошествии одиннадцати проведенных таким образом лет дозволялось вступить в брак, жить на квартире или строить себе дом. Федор же Львов, присужденный к двенадцати годам, попадал в третий разряд и достигал этих прав через пять лет.

…Так что же не вспомнил он про законы, когда с него оковы снимали — в первый же день, а не через одиннадцать лет? Ага, вот оно что: его не по справедливости заковали! «Нет уж, дорогой Михаил Васильевич, не будь управляющий здесь человек благородный, пришлось бы солоно, независимо от справедливости или несправедливости… куда солонее! Давайте-ка лучше чай пить!»

Вдвоем они наняли квартиру у отставного горного служителя, из тех, что составляли большую часть честного сословия Шилки. С открытием поблизости золотых промыслов завод (на нем выплавляли серебро и свинец), а вместе с ним и поселок, пришел в запустение — остались старики, женщины, дети. Строения тянулись вдоль реки версты на две, до деревянной полуразвалившейся церкви, мимо кабака и лавки — торговали в ней всяким товаром, от сахара и шелка до ворвани…

Раз как-то, пригласив к себе хозяина с хозяйкой на чай, каторжные потрясли их своею ученостью. Завязался разговор о России, а потом перешли к иным странам. «А дальше какая страна лежит?» — без конца интересовался хозяин, пока не дошел черед до того, правда ли, что земля вертится, а не солнце ходит. Это был вопрос по Федору Львову, тут уж он сумел себя показать. Спросил клубок ниток и при помощи свечки объяснил нагляднейшим образом устройство солнечной системы. Слава об учености новых поляков (под старыми подразумевался, понятно, отнюдь не Коперник, еще вовсе здесь неизвестный, называли здесь поляками всех политических), — слава об их учености уже наутро распространилась между соседями, и явился к ним клейменый старик с дарами — целым подносом калачиков, шанег и тарочек: на новоселье, мол, откушайте — и с просьбою взять в учение сына, а затем и племянника. Выцветшие от времени клейма (буква С — на одной щеке, буква К — на другой и на лбу — буква О) выдавали в госте бывшего каторжника. За ним следом стали приходить и другие, так что через неделю набрался класс целый, мальчиков десять. И хотя шаньги с яблочками, непременные участники переговоров, на поверку оказывались начиненными картошкой и к тому же пресными и безвкусными, — на плату за обучение можно было кое-как просуществовать. В особенности это было важно для Петрашевского, поскольку от матери он не получал ни гроша. Дискуссии же на темы о справедливости почти совершенно прекратились как по той причине, что уроки отнимали все время, так и потому, что результат споров всегда оказывался ничейным. Торжество справедливости за счет гибели мира у Львова с его логикою по-прежнему не вызывало симпатий и логически им отвергалось, ибо — на что же нужна и как будет существовать справедливость, когда мир погибнет?!