Лев Разумовский - Моя коллекция

18 января 2000 г.

Тетка моя заговорщицей была. От всяких болезней лечила. Даже заик. Мне шишку вылечила. А в поликлинике говорили: резать. У меня шишка за ухом была. Сначала с фасолину, потом с голубиное яйцо, потом с куриное стала. Я в поликлинику, а они: резать.

Я к тетке: иди полечи. Больно резать неохота, а от наговору хуже не будет.

Тетка пришла вечером, меня усадила, нож взяла кухонный и стала ножом коло уха водить да что-то шептать. Пошептала, пошептала и говорит: «Ну, Лида, все, шишка твоя заговорена, теперь сама отпадет». А мне не верится — как это она отпадет?

На другое утро просыпаюсь и за ухо рукой — есть шишка. Как была, так и есть. На другой день тоже — там она. Я и верить перестала, думаю, брехня это все.

На третий день глаза продрала, пощупала — гладкое место! Я к Борису: глянь! Он глянул — вот чудеса! «Нет, — говорит, — шишки». Стали мы с ним шишку искать — и на полу, и под подушкой — искали-искали, так и не нашли…

Тетка заговоры знала всякие. Корова у нас заболела. Раздуло корову, живот у ей, как шар, на лапах не стоит, слегла. Коровы не видно, один живот-шар. Ну, мать за ветинаром. Он пришел, укол сделал, воздух спустить — ничего. Помирает корова. Язык — во так, глаза — во так, ну, конец!

Мать бедарку запрягла и за теткой, та за восемь километров жила.

Тетка приехала и говорит: «Твоя корова спорчена. Давай маленькую скамеечку и нож, а если соседка придет иголку с ниткой просить, гони со двора, как можешь».

Поставила скамеечку у коровы между лап, села сама и над коровой ножиком водит крест накрест, и шептать. А ветинар в холодке сидит и смотрит. Пошептала, и над коровой пар пошел, от рог до хвоста пар идет. А она сидит у живота и шепчет. А корова отухать стала. И отухает на глазах, и отухает, а над ней пар идет.

И тут — шасть! — соседка во двор, иголку просит. Мать на нее чуть не с вилами — гнать! Соседка и долой со двора, а тетка все сидит, шепчет, потом крестит. Часа полтора сидела, пока весь пар не сошел и корова совсем отухла и на лапы встала.

А тетка и говорит: «Полежать я должна, Сергеевна. Худо мне — я ее болесть на себя приняла».

Полежала она часа два, поела, а потом ночь еще заночевала — сила у ней вышла. А утром уехала.

А корову сразу и прирезали на мясо.

Я девчонкой лет четырнадцати в лагере у немцев была.

Как наши нас освободили, так и прошли мы километров шестьдесят, я и заболела. Простудилась, чи что, температура сорок. Меня в штабе положили. Полечили, через два дня на ногах была.

Солдаты нам говорят: «Девчата, хотите повидать передовую?»

Мы говорим: «Хотим».

Вот они нас и понасажали на какой-то тягач, чи трактор, и поехали к Сивашу. Где немцы отступали, а наши их в работу взяли. Так район, как на Камыш Бурун, гладкое поле, и немцев там валяется — не сотни, не тысячи, а я вам скажу — мильоны! И не так лежат: один здесь, другой там, а вповалку, кто где — друг на друге, кто по два, кто по три, кто цельной кучей, где лежа, где сидя, а где он бежал, а его убили, вот у него ноги в иле застряли, он и упасть не может — стоя стоит… И их сколько — мильоны!

Ну, солдаты говорят: «Пошли часы собирать, кольца тоже». Все и пошли.

А я боюсь. «Не надо мне ваших часов, колец, я мертвяков боюсь, я лучше в вашем танке сидеть буду, вас ждать…»

Они и пошли. Руки там у немцев поднимают, по карманам шарят, все дальше и дальше уходят, а я одна в танке сижу, а кругом немцы мертвые, а меня такой страх забрал — а вдруг какой да и встанет! Я и побегла к нашим. Бегу, их огибаю, тут два, тут три, а там в такое место вышла, что вокруг не обойти и не перепрыгнуть. Ну, я думаю, наступлю я на него легонечко, на грудь ему, а дальше уже опять дорогу видно, землю. Я на него ступила, а вот даже сейчас страх берет через тридцать шесть лет! У него воздух там был в нутре спертый, чи что еще… Он вдруг — Ё - ё - ё - о-ох!

Я как заору, как сумасшедшая: «Немец живой!» И бегом, дороги не разбирая, в сторону, прямиком на минное поле!

Солдатики мои все побросали — кольца свои, часы — и за мной!

Как они меня там догнали, не помню, только метрах в пяти от минного поля перехватили!

Но там их было — мильоны! Все поле зеленое — шинеля…

В сорок первом наш детский дом не успел эвакуироваться из Ровно. Пришли немцы. Отделили от нас еврейских детей и воспитателей и увели. Больше мы их не видели. Говорили, расстреляли.