Дайана Энрикес - Чародей лжи. Как Бернард Мэдофф построил крупнейшую в истории финансовую пирамиду

«Кажется, дела идут чуть медленнее, чем хотелось бы. По крайней мере, так это видится публике, – мягко предупредил он их. – Я и правда не знаю, что происходит за кулисами».

Но «обязанность вернуть как можно больше средств возложили на столько агентов, агентств и правительственных подразделений», и Лифланд начинал ощущать, что «агентства работают недружно».

Он добавил: «Я хочу сказать, что выход для всех сторон в том, чтобы работать в согласии, а не в разладе».

В его словах не было оптимизма, и не без причин. Разлад явно побеждал. Лучший тому пример имел место в тот же самый день в Вашингтоне, округ Колумбия, где Финансовый комитет Конгресса проводил свои вторые в этом году публичные слушания по скандалу Мэдоффа.

Жертвы Мэдоффа надеялись найти справедливость в Конгрессе, но для искавших непосредственной практической помощи или быстрых изменений законодательства не найдется никаких решений. Однако Конгресс жаждал угодить тем, кто требовал привлечь к ответственности Комиссию по ценным бумагам и биржам за ее катастрофический провал. В этот день свидетелем-звездой был Гарри Маркополос, дотоле игнорируемый частный осведомитель из Бостона. Его свидетельские показания были приправлены крепкими словцами и заряжены праведным негодованием против Комиссии. Это негодование с зеркальной точностью отражало гнев бессчисленных жертв Мэдоффа.

«Отступничество – не просто красивое слово, для Комиссии оно стало руководством к действию, – заявил он. – Комиссия – это три с половиной тысячи безмозглых куриц, которым велено ловить лис. Берни Мэдоффу, как и множеству других аферистов по ценным бумагам, пришлось сдаться самому, потому что куры-дуры не сумели его поймать, даже когда их ткнули носом и показали, куда смотреть».

А сколько было выкрутасов в стиле шпионского триллера!

«Чтобы минимизировать риск раскрытия нашей деятельности и потенциальную угрозу для меня и моей команды, я подавал доклады в Комиссию анонимно, – рассказывал Маркополос членам Комитета. – Мы с моей командой исходили из того, что, если Мэдофф получает сведения о нашей деятельности, он может почуять угрозу и попытается нас задушить».

Раз Мэдоффу грозит пожизненное заключение, утверждал Маркополос, «то ему нечего больше терять» и он может запросто убрать свидетелей обвинения. И добавил: «Все эти девять лет каждый из нас боялся за свою жизнь всюду, где бы ни находился».

Эти драматические разоблачения удлинили список не заданных Маркополосу вопросов: если он убежден, что Мэдофф опасный уголовник, отчего не сообщил о нем уголовным правоохранительным органам? Отчего сигналы о мошеннике и потенциальном убийце он упорно посылал в гражданское ведомство, и всегда в одно и то же? И если бостонское отделение Комиссии считало Маркополоса источником, заслуживающим доверия, разве не могло оно поручиться за него перед нью-йоркским отделением ФБР или Министерством юстиции, а не только перед Комиссией по ценным бумагам и биржам? Он так и не помог решить эти загадки.

Несколько членов Конгресса слегка смутились, особенно когда Маркополос описал, как он надевал латексные перчатки, чтобы подготовить к анонимной пересылке те сведения, которые он так безуспешно пытался всучить Элиоту Спитцеру (в то время генеральному прокурору штата Нью-Йорк) в ходе его визита в Гарвардский университет (Бостон) с лекцией. Никто не задал сам собой напрашивающийся вопрос: отчего было просто не послать ему доклад по почте?

Впрочем, Маркополоса в основном хвалили, ему аплодировали. После чего началась публичная порка Комиссии.

В качестве свидетелей в Конгресс вызвали группу регуляторов, возглавляемую директором отдела Комиссии по правоприменению Линдой Чатмен Томсен. Похоже, люди из Комиссии очень смутно представляли себе, зачем их вызвали: они явились, вооруженные лишь юридическими терминами да туманными намеками на привилегию исполнительной власти не предоставлять суду или законодательному органу конфиденциальной информации.

Финансовый комитет Конгресса не желал и слышать о том, что текущее уголовное следствие и внутреннее расследование генерального инспектора Комиссии делают юридически невозможным оглашение свидетелями многих обстоятельств, хотя в этом свидетели, вероятно, не покривили душой. Члены комитета обстреливали команду Комиссии наводящими вопросами и все больше сердились на уклончивые ответы. Оскорбления, которыми сыпали конгрессмены, красноречиво указывали на их враждебный настрой.