Игорь Оболенский - Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико

Шеварднадзе, когда стал президентом, был уже в годах. Его привезли в 1992 году в стра-а-ашную, раздробленную Грузию. У нас не было ни электричества, ни газа. Приходилось во дворах разводить костры, чтобы приготовить еду. Ведь я только тогда поняла, что газ нам дает Азербайджан, а электричество — Россия. И Шеварднадзе начал постепенно наводить порядок. Но к 1997 году он уже был окружен теми, кто не допускал его к простому народу. И он, видимо, полагал, что все прекрасно.

Знаете, у меня была возможность напрямую разговаривать с президентом. Эдуард Амвросьевич приходил на все премьеры нашего театра. Я откровенно говорила ему о проблемах. Я актриса, и мне терять нечего — ни власти, ни должности, ни дома меня лишить нельзя.

Когда я сказала Шеварднадзе, что он страшно оторван от народа и не те люди его окружают, он ответил: «А что мне делать? Я же не могу привезти людей с Марса!»

Это уже было издевательством. Что ж, ни одного честного и здравомыслящего грузина, что ли, не осталось? И тогда мне стало ясно, что ничего путного Шеварднадзе не сделает.

А сейчас пришла новая кровь. Да, молодежь делает ошибки, им надо подсказывать, советовать. Главное то, что нынешние руководители лишены комплекса раболепия. По-настоящему Россия и Грузия изменятся лишь тогда, когда на смену всем нам придет новое поколение.

Наши внуки, которые не будут помнить об СССР и станут жить в другом мире.

— Зачем лезть в чужую семью, во взаимоотношения между мужем и женой? Я же не говорю, что мы во всем правы. Ошибки бывают у всех. Не родился еще человек, кроме Господа, который бы не ошибался.

Мой отец безоговорочно верил Сталину. И я часто думаю, что лучше — верить в какого-то человека или пребывать в том безверии, в котором мы оказались сейчас? Произошло абсолютное крушение идеалов…

Монолог моей собеседницы то и дело прерывался телефонными звонками. Чиаурели хоть и коротко, но все-таки уделяла время беседам со звонящими. А я разглядывал сад того самого дома на Пикрис-горе.

Мне рассказывали, что раньше на этом месте располагался лес, в который тбилисцы приходили на прогулку. Видимо, в один из дней сюда пришли и Михаил с Верико.

Кстати, вот еще один штрих — ни разу мне не довелось услышать, чтобы режиссера Чиаурели кто-нибудь называл уменьшительно— ласкательным Мишико. Были, наверное, для этого основания.

Стоило мне назвать таксисту имя Софико, как он сразу понял, куда надо ехать. При этом сама актриса, когда на одной из церемоний ее назвали «легенда», поправила ведущего, сказав, что этот титул к ней не имеет никакого отношения. В шутку она называла себя народной артисткой «исчезнувшей цивилизации».

— Никакая я не легенда. Моя мать Верико Анджапаридзе, которая действительно была великой актрисой, умерла в 90 лет, как деревья, которые умирают стоя, отыграв за день до смерти спектакль. Она всю жизнь мечтала умереть на сцене. Так она умерла, сомневаясь, что она актриса. И никакие титулы и популярность здесь ни при чем. Маму обожали все! Однажды она пришла на рынок и услышала, как по громкоговорителю объявили: «На нашем рынке сейчас великая Верико. Надеюсь, никто не посмеет взять с нее деньги». Мама тут же развернулась и убежала…

Как только поверишь, что ты что-то собой представляешь, — ставь на себе крест. Я, конечно, ощущаю популярность. Но не величие.

О величии Софико могла говорить легко, ведь она видела перед собой пример матери.

У Верико и друзья были под стать. Одной из ее ближайших подруг была Фаина Раневская. Когда была возможность, Верико и Фаина Георгиевна встречались, чаще это происходило во время поездок Анджапаридзе в Москву. Когда увидеться не получалось, они писали друг другу.

Одно из писем Раневской: «Верико, моя обожаемая, пока я жива, Вы не должны чувствовать одиночества. Я ведь не расстаюсь с мыслями о Вас ни на одну минуту. У меня, кроме Вас, нет никого, кто мне нужен, кто дорог, моя Верико, моя неповторимая актриса, я верный Ваш друг до конца моих дней. Что такое одиночество, мне известно хорошо, у Вас его не должно быть. А возможно, что каждый человек одинок, если человек мыслящий… Я не могу передать силу моей благодарности Вам за Вашу доброту ко мне, за Вашу дружбу. Вы моя самая дорогая, самая прекрасная — пишите мне, когда Вам одиноко и грустно, всем сердцем, всей душой я Ваша. Раневская».

Она ушла первой. Но Верико не собиралась мириться с потерей. И даже в день смерти Раневской писала: