Петер Вайдхаас - И обратил свой гнев в книжную пыль...

Сойдя в Пирее с корабля, я уже смирился с тем, что это — конец «великого похода» и одновременно одна из завершающих фаз моего жизненного пути. Я не отправился, как раньше, на протестантское кладбище в Афинах, чтобы переночевать там среди могил и собрать на следующее утро у голосующих на дорогах хиппи новейшую информацию о дешевых ночлежках, кратчайших маршрутах передвижения и о покладистых «девицах» вдоль выбранного пути, — вместо этого я купил пачку продававшегося тогда повсюду ДДТ, снял комнату в маленькой чистенькой гостинице и на другой день отправился к говорящему по-немецки зубному врачу, который в тот же вечер пригласил меня — настолько я уже привел себя в порядок — в немецкий клуб «Филадельфия» на богатый витаминами ужин.

В Афинах я оставался десять дней, пока мое здоровье не пришло окончательно в норму, правда, я угодил там в ловушку к контрабандистам, промышлявшим бриллиантами, от которых избавился, сбежав на паром, курсировавший между Пиреем и Бари.

Под Фоджей «удача на дорогах» снова покинула меня. Я простоял целые сутки на оживленной туристской трассе, и никто ни разу не остановился. В конце концов поздним вечером я решил устроиться на ночлег на пляже и встретил там трех молоденьких итальянок, пустивших меня переночевать в их летний домик. Потом они целую неделю с любовью ухаживали за мной и всячески баловали.

Утешенный, окрепший и с большей внутренней уравновешенностью вступил я в последний этап этого отрезка моей жизни, в течение которого с лихвой изведал эмоциональные взлеты и падения. Я искал бегства на стороне. И это не было только жаждой приключений или желанием увидеть чужие страны. Что-то толкало меня, будто хлыстом выгоняло из дома. Я выскочил и разорвал этот маленький и тесный мирок провинциального рурского городка.

Я словно искал романтический «голубой цветок», скитался по свету, как юный рыцарь в поисках Грааля или «золотого руна», пытался найти какие-то ответы на свои вопросы. Из всего перечисленного я не нашел ничего. Зато познал, что есть другой мир.

Друзья на родине удивлялись, когда я рассказывал им о том, что увидел и пережил, но ни один из них так и не последовал моему примеру, кроме друга Ади, который после моего рассказа в 1957 году о греческом острове Санторин ездит туда постоянно.

Родина обрела некую относительность. Она перестала быть для меня единственно возможным местом и соответственно мироустройством на земле. И я отправлялся назад домой с некоторой уверенностью, что, возвратясь с чужбины, сумею воссоздать там что-нибудь для себя, что сможет с гарантией дать мне чувство принадлежности к этому историко-культурному пространству.

Говорят, жизнь складывается из временных скачков, каждый из которых длится семь лет.

Мое детство — первый временной отрезок от годика до семи (1938–1945) — я не могу обозначить иначе как «счастливое». Война воспринималась как романтическое приключение. Благодаря заботам родителей я не испытывал лишений. Бомбежки Берлина до 1942 года казались увлекательным зрелищем для маленького мальчика, которого «квартальный» брал иногда с собой на вахту перед входом в бомбоубежище, чтобы показать фейерверк из «рождественских свечек» — сыпавшихся с неба искрящихся ракет, освещавших перед налетом местность и цели бомбежки.

Позднее, когда отец перевез семью в Австрию, в маленький домик недалеко от Браунау, я рос в саду, на свежем воздухе и под солнцем. За эти годы я окреп, во мне накопилась здоровая естественная физическая сила, и я по сей день черпаю ее оттуда.

Артобстрел американцев в последние дни войны с другого берега реки Инн, ночной гул американских танков, пролетевшая по воздуху коза, рядом с которой разорвался снаряд, бреющий полет штурмовиков над нашими головами, когда мы, школьники, возвращались с уроков домой, полуголодные русские пленные, которых тысячами гнали мимо нашего дома к лесу, — все это воспринималось мною с большим удивлением, но отнюдь не с точки зрения исторического значения событий или глубины человеческих трагедий.

Друг нашей семьи, инженер-строитель и офицер вермахта, часто приходил тогда к моему отцу. Шестилетний мальчуган, невольно зараженный разговорами родителей о войне и бесперебойной трескотней военных корреспондентов по радио, останавливал появляющегося в гражданском «дядю» возле садовой калитки окликом: «Стой! Кто идет? Пароль!», наставляя на него свое деревянное ружье — обыкновенную толстую палку с веревкой, чтобы ее можно было вешать через плечо. «Дядя» отодвигал «ружье» в сторону, гладил мальчика по головке и внушал ему: