Ханну Мякеля: Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского

Первая пишущая машинка Эдуарда была марки «Оптима». Ее он купил у старой женщины, которой машинка была больше не нужна. Машинка стоила 120 рублей — тогдашний месячный оклад инженера. Так что пишущие машинки покупать было можно, но за владельцем таковой всегда как-то присматривали. Слово воспринималось таким же опасным, как оружие. Машинки в учебных заведениях, например, в нерабочее время всегда строго держали под замком, вспоминает Эдуард.

Но теперь все иначе. Механические машинки остались без дела. А все письма, распечатанные на принтере, выглядят одинаковыми. К счастью, в содержании все-таки еще есть различия.

Я спрашиваю сначала, любил ли Эдуард свою жизнь в детстве. И на этот простой вопрос приходит такой же незамысловатый ответ: «Да, Ханну. Жизнь нравилась мне, когда я был ребенком, хотя был голод, и плохие отношения с матерью, и отчим все время присутствовал. В большом дворе того шестиэтажного дома была вся жизнь. Поблизости находилась река, берега которой еще не превратились в дороги. По крутому склону можно было зимой съезжать на лыжах».

А теперь какова жизнь у Эдуарда?

«В основе своей жизнь по-прежнему мне нравится — из-за моих дочек, из-за работы и из-за жизненного азарта Я все еще состязаюсь со всем миром и с разными людьми и организациями».

Азарт, вот подходящее слово. Эдиков инстинкт соперничества довелось испытать на своей шкуре и мне — год-другой мы играли в теннис. Он только осваивал этот новый для себя спорт и взял несколько уроков, но как бывший мастер по пинг-понгу хотел сразу победить меня, требуя, чтобы мы играли по настоящим правилам и считали очки… Он бегал и бил, и бегал, и бил, но это не помогало; на моей стороне был несравненно больший опыт. Тем не менее, он не хотел сдаваться, и игру приходилось начинать снова и снова.

Об этом же, наверное, говорит то, что он с удовольствием занимается горными лыжами; в Италии весной 2007 года он чуть не сломал ногу, когда забрел на самую трудную, черную трассу. К счастью, переломилась лишь лыжа, но следующий день прошел в гостинице за улучшением душевного состояния с помощью виски. Это, однако, мелочь по сравнению с тем, что во времена игры в теннис он приобрел снаряжение для дельтапланеризма, еще и с мотором, и едва не распрощался с жизнью, когда поднялся наконец в воздух и упал на землю с высоты в несколько метров с мотором за спиной. Но ведь мысль о полетах была такой красивой, замечательной и интересной. Тоже из мечтаний детства, взлелеянных Авиационным институтом?

В своих вопросах я перешел к понятию счастья вообще и любви к России, родине и ее людям. А также ко всему тому, что является главным в жизни, по крайней мере, на мой взгляд.

Эдуард переводит дух, я действительно слышу его вздох даже в электронном письме, быстрый и немного угнетенный. Затем он размышляет минуту и отвечает так:

«Для меня счастье имеет различные формы проявления. Когда я спустился на лыжах по крутому склону, ураа! Когда я выиграл трудный судебный процесс, ураа! Когда я помирился с женой — слава Богу!

Вот что такое счастье, так я его воспринимаю. Сидеть в своей скорлупе и наслаждаться счастьем — такое не для меня».

А Россия?

«Ханну, я люблю свою страну. Ее леса, овраги, реки и холмы. Но правительство я не люблю и не могу, собственно, уважать народ. Мне не нравится, что из нашей страны сделали свалку отходов. Не нравится, что народ раболепничает, как лакей. Мне нравится Россия, какой она была в 1900–1914 годах. Тогда были и лошади, и автомобили. Были свечи и электрическое освещение. Был модерн, и была старина».

Следует мысль, в которой я чую предвзятость, но ведь я и не живу в России: «Будущее человечества кажется сомнительным. Меня беспокоят мусульмане. Такое ощущение, что от них можно ждать чего угодно, хоть самой ужасной войны».

Больше и добавить нечего. С другой стороны, то же самое уже предсказывалось в «Андрее Рублеве» Тарковского, только там смотрели на восток — в сторону Китая. Теперь прицел в России сместился пониже к югу. Но теперь назад, к России Успенского:

«А вот будущее России кажется как-то светлее. Во времена коммунизма пришлось много испытать, и из этого извлекли урок. Если соединить пережитки коммунизма с зачатками капитализма в головах людей, может статься, что впереди забрезжит какой-то свет. Из-за этого я, по крайней мере, не беспокоюсь».

Я спрашиваю также о писательстве, потому что помню, как несколько лет назад Эдуард просто сказал, что больше не может делать нового, ничто не вдохновляет. Но та слабина, к счастью, была временной. В своем ответе Эдуард сперва возвращается опять к началу, к тому, почему и как он стал именно детским писателем, размышление над этим и его повторение для него, по-видимому, очень важно: