Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского

Чем больше я стараюсь постичь Эдуарда, поймать его суть, облик, полу его пиджака, тем вернее я возвращаюсь к началу нашего путешествия. Неужели прошлое милее настоящего уже и мне? Или дело в том, что время смягчает воспоминания до подходящей кондиции? Или же в том, что чем больше забываешь, тем вернее помнишь? Ведь это возвращение назад даже немного нелепо: как будто пытаешься дать задний ход, когда машина только что с трудом тронулась вперед. Но такова порой жизнь. Самое далекое минувшее именно сейчас интересует меня в наших отношениях больше всего, и я с этим ничего не могу поделать. И продолжаю читать письма, присланные Эдуардом в течение десятилетий. Мне кажется, что я помню их, однако чтение не бесполезно и уж тем более не оказывается повторением. На глаза попадается такое, что я в первый и даже во второй раз пропустил.

Значит, даже такой короткий отрезок времени уже изменяет акценты и представления? По крайней мере, я все еще учусь чему-то новому, вспоминаю забытое.

В сентябре 1981 г. Эдуард, по-видимому, не смог меня проводить, хотя обещал подвезти в аэропорт. Он рассказывает в письме долгую историю, почему не успел: у Столбуна были трудности с милицией. На его детский лагерь было подано заявление, там якобы нарушались законы об уходе за детьми, — и Эдуард отправился на выручку. Такой он был, друзья познаются в беде. Судебное дело не возбудили, но времени на улаживание было потеряно немало. Когда он наконец приехал в аэропорт, то меня уже не нашел; я уже прошел паспортный контроль. Эдуард воспринял это как свое поражение и напрасно забеспокоился, что я обиделся. В своем письме он растерянно обещает: «Ханну, не сердись. Ты мой друг и учитель. Я стану человеком получше».

А в конце октября 1981 г. делегация финских писателей во главе с Антти Туури побывала в Москве и в Армении. Тема семинара была — «Человек и труд в художественной литературе последнего времени». Информационное сообщение осталось в моей папке. Текст очень четко говорит о том, какой в свое время была официальная дружба, и поэтому прилагаю его здесь:

«Конференцию совместно организовали союзы писателей СССР и Финляндии; присутствуют прозаики, поэты, переводчики, литературоведы, представители издательств и специальной прессы обеих стран. Они обсуждают вопросы, связанные с расширением литературных связей, место литературы в нравственном развитии личности и перевод с языка на язык наиболее значительных произведений, изображающих человека и труд.

Во вступительной речи председатель правления Союза писателей Армении П. Зейтунцян подчеркнул, что нынешняя тема очень важна, что она дает возможность как можно глубже рассмотреть философию и поэзию труда…»

Так и происходило, правда, более обширно и в неофициальной обстановке — дома у выступавшей в роли переводчицы Светы Хагерт и ее мужа Нельсона Алексаняна; я этот момент уже описывал. Поэзией труда была вся поездка, а к философии я подходил, когда не забывал временами вслух цитировать строку из стихотворения товарища по поездке Лейфа Салмена: «Varifra on kommer vi,/ vart ar vi pao vag» («Откуда мы пришли/ куда мы идем», шведск. ). В Москве выяснилось и это, когда на обратном пути мы побывали у Эдуарда в Клязьме, чтобы углубить темы семинара: это была лучшая из целей. Ээту на всю жизнь запомнил, как прибыл большой автобус и оттуда повалил народ, которого оказалось больше, чем душа могла вытерпеть. Маленькая избушка чуть не доверху была завалена одними только гостинцами из «Березки», которые мешками вносили внутрь. Но все поместились, а те, кому негде было сесть, стояли. Присутствовала в качестве соглядатайши и Валентина Морозова, однако с веселым ходом событий ничего поделать не могла, оставалось только все замечать и записывать. Если есть силы. Эдуард сыпал остротами, галка летала, собаки лаяли, и все говорили на иностранных языках, даже Эдуард объяснялся по-английски с помощью тех нескольких слов, которые он хорошо знал.

У меня достаточно личного опыта, связанного с познаниями Успенского в английском. «Hanu, I give you balshie djengi», — прокричал он мне однажды в конце 70-х годов со своего ковра, когда проводил веселый вечер с Антти Туури у себя дома, разговаривая с Антти через переводчика, прежде чем Толя успел подвезти меня с Калинина, чтобы продолжить разговор. Там, на ковре, тот вечер и закончился: пол благотворен для спины, а ковер смягчает, — а утро началось лихорадочным отпаиванием чаем с малиной.

Balshie djengi означало «большие деньги». Этот английский я понимал! Какое же теплое чувство охватывает от этих воображаемых денег! Денег хватит и теперь, ибо в таком блаженном расположении духа разве может кто-то быть бедным или больным!