Елена Морозова: Маркиз де Сад

Сейчас жгучая ревность осталась в прошлом. Теперь Мари-Элеонор волновали только предстоящие роды. Три года назад она уже родила дочь, названную Каролиной-Лор, но та не прожила и двух лет. А древнему роду де Сад очень нужен наследник, о чем ей до беременности нередко напоминала свекровь Луиза-Альдонса. Хотя для Мари-Элеонор эти напоминания были лишними: будучи не менее знатной, чем супруг, она прекрасно понимала необходимость иметь наследника. И несмотря на все обиды в глубине души по-прежнему любила своего ветреного мужа, которому принцесса год назад дала отставку. Но граф де Сад — придворный, а при дворе супружеская верность не в моде, поэтому графиня де Сад была уверена, что супруг уже нашел утешение в объятиях очередной светской красавицы или жрицы продажной любви. Мари-Элеонор знала, что муж ее посещает злачные места; но знала ли она, что он не пренебрегает и однополой любовью? Во всяком случае, не секрет, что для многих дворян этот «философский грех» представлял аристократическую причуду, игру, возбуждавшую вдвойне еще и оттого, что она была запрещена. Но, несмотря на запреты, тем, кто имел громкое имя или знатного покровителя, никакие кары не грозили. Впрочем, граф вряд ли стал бы рассказывать жене, как в молодости он был задержан полицией нравов за попытку нанять в саду Тюильри мальчика для развлечений, тем более что задержание последствий не имело…

…Мы не знаем, о чем думала графиня де Сад накануне рождения Донасьена, можем только предполагать — чтобы задаться вопросом: с какими чувствами ожидали родители появление наследника? В те времена не было точных способов определения пола будущего ребенка, а знатные аристократы всегда желали иметь сына, чтобы было кому передать родовое имя. Поэтому Донасьен, несомненно, был желанным ребенком. Но стал ли он от этого еще и ребенком любимым? Кажется, на этот вопрос нельзя ответить однозначно. Культ детства еще впереди, но отношение к бездетности как к небесной каре уже позади. Галантное XVIII столетие воспринимает детей как помеху наслаждению, составляющему смысл жизни дворянского сословия. Новорожденного ребенка обычно отправляют кормилице в деревню, потом в коллеж (или монастырь, если это девочка), и в родительский дом он возвращается уже вполне сформировавшимся молодым человеком. А там пора подумать и о женитьбе (замужестве). Вступать в брак молодому человеку разрешалось с тринадцати, а девушке — с двенадцати лет. Как только юноша вступал в брак, он считался совершеннолетним (для холостяков официальное совершеннолетие наступало в двадцать пять лет) и мог распоряжаться не только собой, но и своим состоянием. Так что на отношения «отцы и дети» времени практически не оставалось. Тем более что дети, воспитанные «в людях», не всегда с готовностью признавали тех, кто произвел их на свет. Например, известный философ Д'Аламбер (1717—1783), родной сын мадам де Тансен и шевалье Детуша, отданный с первых дней жизни на воспитание кормилице, став взрослым, отказался признать мадам де Тансен своей матерью.

Согласно имеющимся сведениям, мать Донасьена, Мари-Элеонор, отличалась безупречным поведением. Она была моложе супруга на десять лет и, вероятно, вступила в брак вскоре после выхода из монастыря, как это часто бывало в те времена, и искренне привязалась к мужу. Поэтому, несмотря на вольные нравы века, его измена чуть ли не в первую брачную ночь не могла не оставить тяжелого осадка в ее душе. Длительное по тем временам отсутствие детей, а затем скорая смерть дочери также не прошли для нее бесследно. И вполне возможно, что душевные переживания матери отразились и на маленьком Донасьене. Интересно, какая погода стояла 2 июня 1740 года, когда он появился на свет? Хочется думать, что все же теплая и солнечная.

Превратности судьбы настигли Донасьена уже на второй день после рождения, когда его понесли крестить в церковь святого Сульпиция (в этом приходе находился дворец Конде). Крестным отцом его стал дед со стороны матери, Донасьен де Майе, маркиз де Карман, а крестной матерью — Луиза-Альдонса д'Астуо де Мюр, бабушка с отцовской стороны. Но ни тот, ни другая на церемонию не прибыли, а прислали своих заместителей. Отец новорожденного был занят, мать еще не оправилась после родов, и вместо родителей на церемонии присутствовали их слуги. Вероятно, именно поэтому мальчик был назван вовсе не так, как предполагали назвать его родители. Первое имя — Донасьен было единодушно выбрано семьей. Вторым именем граф хотел сделать старинное провансальское имя Альдонс, а третьим — Луи, в честь своего покровителя Луи-Анри де Бурбона. Но имя Альдонс в столице было неизвестно, и кюре, не расслышав, записал «Альфонс». Какое имя было выбрано третьим, забыли все и записали наугад — «Франсуа». Получилось Донасьен Альфонс Франсуа. Впоследствии мальчик узнал об этой путанице в именах — интересно, от кого? Из записей отца, которые Донасьен старательно хранил, классифицировал и иногда даже правил? Или из рассказов слуг? А может быть, ему поведали об этом мать или отец? Но как бы там ни было, это происшествие произвело на него такое сильное впечатление, что всю сознательную жизнь де Сад пытался исправить ошибку равнодушных слуг. По утверждению Ж.-Ж. Повера, именем Альфонс он не называл себя никогда, а протест против «неправильных» имен выражал спонтанно, не думая о последствиях. Например, в своем брачном контракте он назвал себя Луи Альдонс Донасьен де Сад. Во время революции Сад, отбросив компрометирующую частицу «де», подписывался непопулярным в те времена «королевским» именем Луи — гражданин Луи Сад. Разные имена под официальными бумагами повлекли за собой крупные неприятности. Попав в эмигрантские списки под именем Альдонс Донасьен, он был занесен в список кандидатов на вычеркивание под именем Луи. Однако доказать, что гражданин, именуемый в свидетельстве о рождении Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, и гражданин Альдонс Донасьен де Сад, который вдобавок еще и Луи Сад, — одно лицо, оказалось практически невозможным.