Дмитрий Левинский - Мы из сорок первого… Воспоминания

Пришло время рассказать о блоке 29, о моих обязанностях, о новой жизни. В этом блоке я пробыл с декабря 1943 года по день освобождения — 5 мая 1945 года.

Блоки ревира 27–32, располагавшиеся в ряд вдоль западной стены лагеря, в направлении с юга на север, были деревянными и попарно сообщались крытыми переходами — 27 и 28,29 и 30,31 и 32. Переходами мог пользоваться персонал только в исключительных случаях, поэтому они всегда были заперты на ключ. Между каждой парой блоков предусмотрены двустворчатые ворота. Они тоже всегда закрыты. От лагеря блоки ревира отгораживались по линии их торцов большими проволочными сетками на массивных деревянных рамах. Хождение в лагерь персоналу запрещалось, а больным — тем паче.

Блок 27 занимало хирургическое отделение. В нем господствовали поляки. Главным хирургом работал польский врач Тони Гастинский, родом из Познани. Собственно, почти все поляки, обосновавшиеся в ревире, по законам землячества — из Познанского воеводства. Не могу не помянуть добрым словом хирурга — это настоящий врач в том смысле, что для него существовали лишь больные, нуждавшиеся в его помощи, но не больные-русские, не больные-югославы, не больные-итальянцы и т. д. Никаких национальных различий среди больных Тони не признавал, чего нельзя сказать о других врачах. Например, патологоанатом Кошинский — ярый реакционер. После войны он укроется от народной Польши в далекой Австралии.

К блоку 27 был приписан Коля Шилов. Я же там бывал очень редко и только в особых случаях, но об этом — речь впереди.

Блок 28 считался административным. В нем размещалась резиденция капо ревира, там производился прием новых больных, находились баня и другие вспомогательные и хозяйственные помещения.

Блоки 29 и 30 с начала функционирования лагеря предназначались для больных с инфекционными заболеваниями. Впоследствии благодаря усилиям персонала, блок 29 стал блоком для променентов, лучшим блоком ревира. Блок 30 от него почти не отличался.

Блок 31 — для больных поносом и дизентерией. В 1941–1942 годах он был самым страшным блоком ревира, особенно штуба В, где больные лежали на трехэтажных нарах прямо на досках, без тюфяков. Никто из персонала туда не входил, а еду совал и по полу через дверь. Все лежали и ждали смерти. К середине 1943 года, когда меня укрывали на штубе В, условия стали чуть лучше, персонал мог входить, но смертность по-прежнему оставалась высокой. Иногда входил блоковый и плетью ускорял естественный процесс. Этим занимался, например, Карл Кефербек, своими руками убивая узников. Лагерные правила, установленные нацистами, требовали постоянно умерщвлять тех больных, которые своим заболеванием могли невольно способствовать распространению эпидемий. Особенно следили за больными сыпным и брюшным тифом, а также — туберкулезом. В этом «железная» логика фашизма: сперва сделать людей больными, а затем уничтожить их за то, что они заболели. Кроме того, в 1941–1942 годах на блоке 31 в массовом масштабе проводились различные опыты на заключенных, которых после этого убивали инъекцией в вену или в сердце. Для опытов клали на «операционный» стол и давали наркоз хлорэтилом. При этом лиц еврейской национальности и советских военнопленных из блока 16 наркозу не подвергали. Вводили фенол, бензин, керосин, хлорат магния и другие, после чего смерть наступала мгновенно. Тело вытаскивали во двор, заводили следующую жертву. Делалось все то, что имело место в любом концлагере под эгидой ведомства СС.

Как-то я обратил внимание на то, что во время утренней раздачи кавы к Жоржу с баночкой в руке каждый раз незаметно подходит незнакомый мне русский, не с нашего блока, протягивает баночку, Жорж наливает ему каву, после чего тот исчезает. Потом Жорж познакомил нас, двух ленинградцев — меня и человека с баночкой, представив его мне как «Лерера», то есть «Учителя», поскольку он до армии уже преподавал. Это оказался Кузьмин Леонид Павлович из военнопленных блока 16. Ему тоже пришлось полежать на том «операционном» столе. Когда до смертельного укола оставалось одно мгновение, он нашел в себе силы произнести слабеющим языком:

— Я хочу жить…

— Хочешь жить? — искренне удивился эсэсовец. — Живи, сам будешь просить о смерти. — И Кузьмина столкнули со стола, а приготовленный шприц достался другому несчастному. И такое бывает — жизнь многогранна и удивительна! Кузьмину, как и мне, было суждено дожить до освобождения. Он и ныне здравствует, живет с семьей в Петербурге…