Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей - Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Мелик и Маргарита жили в Новом Афоне. Дед заведовал хозяйством знаменитого монастыря. К их большому дому примыкал огромный сад с фонтанами и экзотическими деревьями. В этом доме у них родились мальчик и девочка, моя мама. Мальчик, мой дядя, умер в детстве от рака лимфатических желез. О нем Мелик и Маргарита горевали всю жизнь. Говоря о нем, они не могли произнести вслух его имя, называли его просто «манчук» (по-армянски – мальчик). Разговоры об умершем были в нашей семье табу, так я и не узнал, как звали моего дядю.

Свою дочку, мою маму, дедушка и бабушка назвали древним царским армянским именем – Ассанетта. Мама была очень красива и сочетала в себе акоповский фанатизм бабушкиных предков, проявившийся в беззаветном служении искусству, и егиссеряновскую мудрость деда. Мама закончила Московскую консерваторию и стала пианисткой, училась у легендарных педагогов, в том числе и у Генриха Нейгауза.

Когда я спрашивал деда Мелика о чем-то, что касалось Советской России – дед разводил руками, беспомощно улыбался и делал непонимающее смешное лицо. Вынимал из старого сундука флейту и играл мне французкие песенки. Сундук этот был колоссальный, загадочный, манящий. Он весь был покрыт какими-то металлическими заклепками и секретными замками. Открыть его можно было только огромным, с бесчисленными бороздками, ключом, нажав соответствующую заклепку – только тогда сдвигалась медная пластина, закрывающая главный замок. Дед торжественно вкладывал ключ в замок, вертел его там туда-сюда определенное число раз, тяжелая крышка сундука раскрывалась… Внутренность дедовского сундука представлялась мне, мальчику, пещерой из сказки про Али-Бабу и сорок разбойников… В сундуке дед хранил то немногое, что уцелело со старых добрых времен – домино из слоновой кости, несколько роскошных старинных книг, изящный золотой мундштук, инкрустированный янтарем, флейту и всякие диковинные вещицы… Все это украли местные, когда папа умер, и мы не могли два года ездить в наш гудаутский дом. К бабушке и дедушке часто приходили знакомые. Рассаживались вокруг стола и играли в восточные карточные игры. Разговаривали эти люди на странной смеси армянского, русского, турецкого и французского языков. В шестидесятых годах двадцатого столетия они все еще обсуждали биржевые новости и цены на табак пятидесятилетней давности, рассуждали о политике, как фельдмаршалы, так, как будто СССР и не существовало вовсе. Доживали свой век эти старые люди затворниками в своих домах с большими садами, попивали свое вино, на улицу выходили редко…

Я любил этих благородных стариков, их причудливый кавказский говор. Я чувствовал, что они – несмотря на преклонный возраст – подлинные, настоящие, корневые люди… С нетерпением ждал их прихода в гости. До советской власти все они были зажиточными людьми, один из них был шефом кавказского отделения фирмы «Зингер», другой – воротилой Тифлисской биржи. Мудрые кавказские старики считали, что советская власть – хоть страшна, преступна и болезненна, но продержится недолго. Никто им не верил, а они были правы!

По отцовской линии мои предки – русскиe, украинцы, поляки. Потомственные русские интеллигенты. Инженеры-железнодорожники.

Отец моего папы, дед Николай, умер от тифа в Уфе в эвакуации. Ему было сорок два года. Бабушка, Ксения Андреевна Бондаренко, происходила из купеческой семьи. Славилась своим боевым характером. Бабушка пережила на семнадцать лет своего сына, моего отца, Владимира Николаевича Гаврилова.

Отец был необыкновенно одаренным человеком. Кроме того, что он был замечательным художником, колористом, он великолепно разбирался в музыке, прекрасно пел баритоном, импровизировал на рояле в неоскрябинском стиле, знал наизусть вагнеровское «Кольцо Нибелунгов».

Одно из самых прекрасных воспоминаний моего детства – мама и папа музицируют вместе вечером дома. Отец поет романсы и песни из вокальных циклов Шуберта, Шумана, Чайковского, Рахманинова, мать – аккомпанирует ему.

Папа сокрушался о том, что стал художником, а не пианистом. Ему не хватало звуков для выражения своего внутреннего мира. Может быть поэтому, каждый раз, когда я гляжу на его картины, мне кажется, что его краски и композиции звучат, заливаются веселыми аккордами фортепьяно…

До конца шестидесятых годов в Покровском-Стрешнево, неподалеку от метро Сокол, стоял старинный гавриловский дом. Это была настоящая русская усадьба, как в «Евгении Онегине». Там жила родня отца. В День Победы там собирались все Гавриловы. Двоюродный брат отца, Евгений Гаврилов, был героем войны. В саду пышно, как на картине Врубеля, цвела сирень. Я любовался красотой весенних цветов, вдыхал их сладкий волнующий аромат, и во мне начинала сама собой звучать музыка Рахманинова или Шопена.