Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

— Так превратился в ни паву, ни ворону, говорите вы?

— Да.

— Однако кто бы мог подумать! Такой, можно сказать, хорошей породы и так измельчал!.. Он… вы знаете? некоторым образом незаконнорожденный… Ну, постоянные уколы самолюбия, некоторые неудачи… Жаль, жаль!

Это было в Баден-Бадене, на гулянье, часов в семь теплого летнего вечера. Гуляющих было, как обыкновенно в это время, много; играла музыка. Разговор вели, сидя на скамеечке под старой, развесистой липой, гг. Тургенев и Соломин.

— Я редко посещаю Россию, — начал г. Тургенев после непродолжительного молчания, — и совсем потерял его из виду; но так как члены этого семейства всегда служили как бы верстовыми столбами на дороге российского развития, то я думал, что и отсюда увижу, когда он достаточно разовьется и выяснится… Скажите, пожалуйста: он не покушался на самоубийство?

Это обыкновенный исход для таких уязвленных натур.

Соломин рассказал мою историю.

— Но вы, кажется, меня не совсем верно поняли, — заключен он, добродушно скаля зубы. — Почему вы думаете, что он человек с уязвленным самолюбием?

Г-н Тургенев посмотрел на него с недоумением.

— А разве может быть другое объяснение этому странному направлению? Вы разве знаете другую причину?

Соломин почему-то заволновался, как вода, выведенная из равновесия дуновением ветерка, и боязливо стал оглядываться по сторонам, но через минуту вполне овладел собою и произнес с хитрою улыбкой:

— Я не знаю другой причины, кроме той, что он ни пава, ни ворона.

— Извините, что-то не понимаю, — произнес г. Тургенев с некоторой досадой. — Что ж вы называете в таком случае ни павой, ни вороной?

— Ни пава, ни ворона — название общее, такое же, как например лошадь, бабочка, а пород их много, как и пав. Пава — предел движения для ни павы, ни вороны. Всякая ни пава, ни ворона имеет свой предел, свою паву, и сообразно с этим они делятся на разряды. Одни из них составляют достояние зоологии, другие — сатиры; а то еще бывает «кающийся дворянин», Белинский…

— Что-о?

— Белинский. Впрочем, я, как уравновешенная душа, мало сталкиваюсь с этими людьми, кроме разве случаев особенной личной симпатии. Если угодно, я вам прочту о Белинском из письма той самой ни павы, ни вороны, о которой у нас с вами и речь, главным образом, зашла.

— Сделайте одолжение.

Соломин вынул из бокового кармана письмо, которое я написал к нему за несколько дней перед этим, и прочитал следующий отрывок:

«Что такое Белинский как тип? Это "алчущая правды", вечно страдающая, вечно рвущаяся к свету ни пава, ни ворона…

Он родился между воронами, в вороньей обстановке, родился впечатлительным, сердечным, добрым и сразу стал чувствовать себя неладно в вороньей среде. Он задыхается, ищет воздуха. А там, у подножия божества, спокойно расположились павы… Неотъемлемая особенность его характера — неудовлетворенность и стремление к идеалу. Ни вороны, ни павы этого не испытывают. У первых ничего подобного не зарождалось в голове, а вторые успокоились на лоне какой-нибудь до того широкой (или узкой) идеи или на таком громадном запасе силы, что перед нею все сомнения, терзания — нуль! Белинскому завидно это олимпийское спокойствие. Он так энергично рвется к богине, что, наконец, может достать до нее рукой, и с восторгом смотрит вниз, на громадный вороний мир, копошащийся там, далеко. Но тут-то оказывается, что павой ему никогда не бывать, не потому чтобы его общипали, а просто потому, что в нем самом много вороньего: он страстно любит ворон… Вот и начинает чудить Белинский. Он протягивает руку вниз, зовет ворон, несмотря на то что павам это, может быть, вовсе нежелательно; потом, видя, что вороны не обнаруживают ни малейшего поползновения лететь так высоко, он схватывает богиню за подол платья и тянет ее вниз, к воронам; когда и эти желания ни к чему не приводят, он, больной, измученный, проклинает и божество, и ворон и умирает… ни павой, ни вороной».

Соломин сложил письмо и снова спрятал его в карман.

— Ничего более, как желание прикрыть и оправдать великим именем свое духовное убожество; а впрочем, довольно остроумно… Вы теперь в Россию едете? — заключил вдруг г. Тургенев, очевидно желая переменить разговор.