Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

— Не слишком рано ты занялся самомифологизацией? Хотя это уж точно не твоя прерогатива. А с Соломоном, пусть и паразит, вел себя как нехороший мальчик.

— У него после того самого трепа с вами весь организм разладился, — выдал справку тогда еще живой Довлатов, а тот сам словно аршин проглотил в твоем присутствии. — Месяцами приходил в себя.

— Он не имеет права писать обо мне как о мертвом. Пусть дождется моей смерти. Недолго осталось.

— Я бы на вашем месте был счастлив, — сказал Довлатов почтительно. — Если он Эккерман, вы — простите — Гёте.

Сергуня был тонкий льстец. Он доводил прижизненные дифирамбы Иосифу до абсурда, который, однако, не дано заметить обольщаемому лестью. «Он не первый. Он, к сожалению, единственный» — вот одна из печатных нелепиц Довлатова про тебя, которая тебе так понравилась. Вот уж расстарался так расстарался!

— А как же остальные, включая Довлатова? — вякнула я.

А один общий знакомый — из бывших, твой бывший близкий друг, а теперь смертельный враг Дима Бобышев — и вовсе рассвирепел:

— Что значит — единственный? Что за холуяж! Вот уж лизнул так лизнул. Креативно лизнул. До самых гланд!

И схлопотал от меня по морде.

Но Довлатова было уже не остановить: доведя свою мысль-лесть до абсурда, сам абсурд Сергуня возводил в некую степень: лесть становилась все изощреннее, абсурд — соответственно — еще абсурднее. Альбом снимков знаменитых русских с анекдотами про них Довлатов выпустил под названием «Не только Бродский» — в том смысле, что и другие тоже, хотя его одного хватило бы для этой воображаемой доски почета русской культуры, Таков был намек.

Само собой, изощренная эта лесть льстила Иосифу, не говоря уже о том запредельном эффекте от противного, когда этот верзила, который мог тебе запросто врезать в рыльник, отправив в нокаут с первого удара, кадит тебе и пресмыкается. Довлатовские габариты не давали Иосифу покоя, и время от времени он проходился на их счет: «2 м х 150 кг = легковес», имея в виду его прозрачную, легкую, ювелирную прозу. На самом деле до двух метров не хватало четырех сантиметров, а вес ты и вовсе гиперболизировал, скруглил. Да и главная причина этого настороженно-реваншистского отношения к Сергуне была в другом. См. ниже.

— С его цыплячьим умишком? — кипятился Бродский по поводу Эккермана. — Поц он, а не Эккерман. Если б только обокрал, так еще исказит до неузнаваемости. Как принято теперь говорить, виртуальная реальность. Выпрямит, переврет, сделает банальным и пошлым. Пес с ним! А воспоминания друзей! Плоский буду, как блин.

— Могу тебя успокоить. Из нас никто не напишет про тебя ни слова, — сказала мама. — Если, конечно, переживем тебя, а не ты нас.

— Еще чего!

— Всё возможно.

— Теоретически.

Я промолчала, хотя и не собиралась сочинять гипотетический мемуар на случай твоей смерти. Но от слова свободна. Да и не мемуары это вовсе, а роман, хоть и пишу по воспоминаниям.

Кажется, я поняла: твои дутые похвалы той же природы, что и твои огульные филиппики, пусть и с противоположным знаком.

Из последних: разгромная внутренняя рецензия на роман Аксенова и выход из Американской академии, когда туда избрали иностранным членом Евтушенко, а его не забывал до самой смерти — за два с половиной месяца до кончины затеял новую против него интригу, когда Евтушенко взяли профессором Куинс-колледжа, и даже послал телегу его президенту. Отрицание на типовом уровне — как самого известного из шестидесятников-сисипятников, которому к тому же удалось сочетать официозность с диссентом? Давнишняя та обида — что Евтух, когда с ним советовались в гэбухе, посодействовал твоему перемещению из обреченной державы в куда более перспективную, о чем ты сам мечтал с младых ногтей? Или все-таки соперничество? Хоть и поэты разных весовых категорий, но Америка — не тот ринг, где зрители и рефери способны в этом разобраться. Для здешнего культурного истеблишмента вы оба — представители русской культуры в Новом Свете, два ее полномочных посла. Две статуи в довольно тесной нише, которая сужалась все более из-за потери интереса к России после того, как та перестала быть империей зла. Оказаться в одном городе — ты преподавал в Колумбии, Евтушенко в Куинс-колледже, — с твоей точки зрения, полный караул.

— А почему ты не отказался от Нобелевки в знак протеста, что ее давали разным там Иксам и Игрекам? — спросил папа. — Тому же Шолохову?

— Есть замечательное русское выражение…