Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Треугольник трех «Б», как я его назвал в запретной книге о Бродском «Post mortem», можно упрощенно свести к следующему: Дима Бобышев, уступая таланту и славе Оси Бродского и весь обзавидовавшись, уломал зато его подружку Марину Басманову, хотя и уламывать, думаю, было нечего: секс — это улица с двусторонним движением, насильно мил не будешь. Настоящий мужик всегда добьется от бабы, чего она больше всего хочет. Бывает и наоборот: настоящая баба и так далее. Если женщина кому не отказывает, то это она не отказывает самой себе. А ревность — негативное вдохновение, вот Бродский и выдал с пару дюжин великих любовно-антилюбовных стишков, вместо того чтобы придушить свою герлу, как Отелло Дездемону. Опять-таки сублимация. Не о том речь, что такое хорошо и что такое плохо. А о том, к чему приводит такой вот ménage à trois — к великой поэзии и ранней смерти. А прикончил бы Ося изменницу — и всех делов: мог жить и жить. Пусть в тюрьме. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры, да? Нет, не мои слова, а Бродского — из его интервью Свину Биркерсту.

Нет, Бродский не пил — он писал стихи. Убей он изменницу, поэзия лишилась бы нескольких шедевров любовной лирики. А так что получилось? Триумф и трагедия. Трагедия и триумф.

Более подробно и более серьезно см. об этом мои книги о Бродском — упомянутую «Post mortem» и будущую, юбилейную «Апофеоз одиночества». Одна вышла в 2006-м и переиздана в 2007-м в составе моей книги «Два шедевра о Бродском», а другая должна выйти в составе сериала «Фрагменты великой судьбы».

Куда менее известен, а тем более изучен любовный треугольник, в котором были задействованы Сергей Довлатов & Иосиф Бродский & Ася Пекуровская. Я уже затрагивал его в этой книге, но по касательной и скорее с точки зрения Бродского, а герой этой книги — Довлатов. Вот почему придется несколько сместить акцент в его сторону:

Du côté de chez Dovlatov.

Я уже писал, что наши с Сережей прогулки были по преимуществу мужскими, когда мы вышагивали по 108-й улице, главной эмигрантской магистрали Куинса, угол которой с 63-й Drive переименован теперь в честь Довлатова. Можно и так сказать, что мы с Довлатовым ходили по будущей улице Довлатова. Соответственно, и разговоры наши были по преимуществу мужскими. Не то чтобы трепались только о бабах — отнюдь. Америка и Россия, литература и писатели, рестораны, автомобили, кино — да мало ли, хоть сплетни.

Тогда, помню, болтали о женщинах. Я уже приводил этот наш треп, а теперь вынужденно перескажу, дабы поместить в новый контекст.

Меня повело на неизбывно актуальную для меня тему дефлорации, и — вот, только сейчас вспомнил — я процитировал Бродского:

Я знал ее такой, а раньше — целой.

— Не пришлось, — сказал Сережа.

Тогда я назвал имя женщины, которую Сережа любил в юности.

— Это она меня скорее дефлорировала, — ответил Сережа и пожаловался, что в лучшем случае он у женщины второй.

— Это что! — сказал я. — Куда хуже, когда не знаешь, первый ли ты. Вот это незнание и шизит больше всего.

Вот тогда, чтобы уйти от излишнего серьеза — что-то его мучило тоже, — он и сказал про подслушанный им девичий разговор по международному телефону, а потом уже перенес в свою книгу:

— Тут совсем нет мужиков! Многие девушки уезжают, так и не отдохнувши!

— Несолоно е*****, — ввернул ему в тон.

Сережа прыснул в кулак, но потом, продолжая смеяться, сказал:

— Грубо. — И тут же добавил: — Грубо, но точно.

Потом мы долго еще рассуждали о сексе, о ревности, о любви. И о том, как трудно женщину удовлетворить.

— Не только физиологически, — сказал Сережа.

— Я имел в виду уестествить, — уточнил я.

Слово прижилось, мы еще немного побросали его друг к другу, как мячик.

— Не можешь уестествить, так хотя бы возбуди, — сказал Сережа.

— Не можешь уестествить, так хотя бы рассмеши, — сказал я.

— Это нам запросто! — обрадовался Сережа.

Тут он снова заговорил о женщине, которую Бродский, уже после смерти Довлатова, в своем эссе о нем назовет «коротко стриженной, миловидной крепостью», — они оба осаждали ее. Это было еще до роковой — ну ладно, судьбоносной — встречи Бродского с Мариной Басмановой, и, кто знает, может, никакой тогда femme fatale в его жизни не было бы, хотя кто знает — опять это релятивистское и гипотетическое «кто знает»! — какая из этих женщин больше подходит на роль негативного импульса для гения: самовлюбленная фригидка (шире, чем в медицинском смысле) или интровертка-ледяшка? По-любому, у обоих — Довлатова и Бродского — была неразделенная любовь, которая, однако, и послужила не просто сюжетным драйвом и творческой подкормкой, но по принципу компенсации, а по Декарту — творческим толчком, а после без надобности, все и так завертелось. Ну да, той самой антимузой, которую Анна Андреевна, раскрывая эвфемизм, как Сталин псевдоним, именовала б*****.