Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

Вступительная статья написана Л. А. Беляевым и В. Я. Петрухиным, тесно общавшимися с Михаилом Григорьевичем на «научной» почве, и О. В. Будницким, встречавшимся с ним в «американский» период его жизни.

Авторы искренне благодарны за помощь в работе археологу и историографу А. А. Формозову, знавшему М. Г. Рабиновича с университетских времен, и А. Ф. Панца, предоставившей сведения о сотрудниках научной библиотеки МГУ.

Л. А. Беляев, О. В. Будницкий, В. Я. Петрухин

Однажды я немало удивил украинских коллег, запросто «спивая» с ними «украинськи писни». Выяснилось, что я даже лучше знаю слова, чем некоторые украинцы.

— Кто у вас в семье украинец?

Нет, украинцев в нашей семье не было.

Только евреи.

Но евреи разные, прошедшие разные жизненные пути.

Заполняя так называемую «большую» анкету, я всегда пишу, что мать родилась в селе Семейки Острогожского уезда Воронежской губернии. Так вот, это было украинское село. В Воронежской губернии издавна живет много украинцев, или, как их называли в царское время, «воронежских хохлов». Настоящие украинцы звали их «перевертни», так как украинский их язык был уже не совсем чистым: некоторые выражения они «перевертывали» на русский лад.

Среди этих-то «перевертней» и жила в Семейках одна-единственная еврейская семья. Правда, большая, несколько поколений, в каждом по многу братьев и сестер — родных, двоюродных, троюродных. Фамилия их — Малкины, — как и многие еврейские фамилии, происходила от женского имени Малка.

Украинский быт стал им близок не сразу. Кажется, в четвертом поколении кое-кто из моих предков не понимал ни украинского, ни русского; разговаривали на идише — еврейском жаргоне. Семейное предание гласит, что одна из моих прабабок, выданная замуж в Семейки, как тогда часто бывало, по сватовству, откуда-то издалека, однажды пришла домой с улицы страшно оскорбленная. Кто-то, повздорив, назвал ее «харей» (злые языки говорят, что доля истины в этом была). Но для женщины всего обиднее было то, что само слово, которым ее обозвали, было непонятно.

— Мехутн, а мехутн! — горестно спросила она своего свекра. — Вое ист а Харе?

— Харе? — последовал ответ. — Харе, дос ист а паскудне морде! [6] — Сват, а сват! <���…> Что такое Харя? — Харя? <���…> Харя — это паскудная морда! (искаж. идиш).

Таков был жаргон моих предков. При немецких грамматических формах в нем было уже предостаточно русских слов. И если бедной молодухе было непонятно украинское слово «харя», то русское выражение «паскудная морда» она, должно быть, поняла. Надо ли удивляться, что и на полвека позже моя бабушка Анна Григорьевна, услышав по радио сообщение об «оси Берлин — Рим», сказала иронически маме:

— Ди Дружба крепицех! — в полной уверенности, что говорит по-еврейски.

Они с мамой, бывало, разговаривали на жаргоне, когда хотели, чтобы мы, дети, не поняли.

Вообще же в этой семье язык был, пожалуй, единственным внешним признаком еврейской национальности. Ни дед, ни бабушка не были верующими; не помню, чтобы соблюдали какие-нибудь еврейские обряды и празднества, но не прочь были отметить русские Рождество и Пасху. Русский их язык — сочный и безукоризненно правильный — я хорошо помню. Дед, например, мог запросто пародировать стихи Маяковского (который, конечно, ему не нравился) и вместе с тем не чуждался простонародных выражений.

— Страмник! — укорял он меня, когда я капризничал.

И это было не самое крепкое выражение, какое он, к благоговейному ужасу жены и дочерей, души в нем не чаявших, не стеснялся употреблять в семейном кругу.

Ни дед, ни бабушка не получили никакого образования, но дед, видимо, стал хорошим специалистом по сельскохозяйственным машинам и занял даже пост директора на заводе Столя в Воронеже. По делам этой фирмы он объездил всю тогдашнюю Россию и многие страны Европы. После революции заведовал Челябинским отделением Мельстроя [7] Мельстрой — трест, затем акционерное общество по строительству мельниц и зерновых агрегатов, их оборудованию и торговле техническими принадлежностями. В 1920-е гг. Мельстрой был привилегированной организацией и располагал редкими тогда в СССР тяжелыми грузовиками, поскольку строительство механизированных мельниц подавалось в пропаганде как задача политическая. Мельстрой должен был вытеснить мукомолов-частников, которые были объявлены «деревенской буржуазией». и кончил свои дни пенсионером. А бабушка стала хорошей пианисткой и на старости лет в Челябинске преподавала музыку.