Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

пишет Ингмар Бергман в “Волшебном фонаре” о новом жилище. Не по годам развитой парнишка, ведь при переезде ему было всего-навсего два года, и уже тогда или, может, через год, когда ему сравнялось три, он проявлял к противоположному полу такое любопытство, что дело дошло до тщательного осмотра.

Прихожане полюбили Эрика Бергмана, и неожиданно ему представился случай сделать в карьере шаг вперед, когда в последнюю минуту что-то помешало придворному проповеднику Юсефу Челландеру отслужить литургию в дворцовой часовне Дроттнингхольма. Бергман выручил своего начальника, и весьма успешно. Густав V с похвалой отозвался о его проповеди, потому что она была краткой и король понял каждое слово. А королева Виктория сказала: “Вы, пастор, должны почаще приходить к нам и проповедовать”.

Так что же, огорчения миновали? Ничуть не бывало. Эрик Бергман находился в “долине смертной тени”, как он писал жене в августе 1921 года. Он терзался тревогой и неуверенностью, мечтал уехать из “этого ужасного Стокгольма”, где перед каждой проповедью испытывал “адские муки”. “Все во мне кричит, что надо уехать, – только бы Господь указал мне путь”. Короче говоря, Эрик Бергман был опустошен. “Испроповедовался”, по его выражению. А в семье по-прежнему свирепствовали болезни. Сам пастор слег в горячке с больным горлом, Даг подхватил скарлатину, и его пришлось поместить в инфекционную больницу. Мальчик хворал так тяжело, что опасались за его жизнь, Ингмара же, как обычно, отправили к бабушке, чтобы он не заразился. Карин Бергман совершенно вымоталась от бессонных ночей и, разумеется, от подозрения, что снова забеременела.

Но из Упсалы поступали бодрые сообщения. Перед Рождеством Анна Окерблум доложила дочери:

Он [Ингмар. – Авт.] так поздоровел, что любо-дорого смотреть. Поет, когда играет и рисует. Каждый день на воздухе. Сон и аппетит в полном порядке. Чувствует себя здесь по-настоящему дома, однако временами спрашивает про маму, а не то огорченно вздыхает: “Бедный Даг хворает”.

Она понимала, что дочь измучена усталостью, и душевно, и физически, но писать зятю не осмеливалась, потому что “все может стать в десять раз хуже, учитывая его натуру”.

Если твои подозрения оправданны, то все не так радостно, как следовало бы, ведь ты плохо себя чувствуешь, а ваши с Эриком отношения далеки от гармонии, – писала Анна Окерблум. – С другой стороны, было и много такого, за что следовало поблагодарить: Даг выжил, а Ингмар здоров. Дела обстоят не так уж мрачно, Карин.

Но едва семейство оправилось от скарлатины и болезни горла, навалился коклюш. Оба мальчика захворали, и Карин Бергман, чья беременность давно уже не подлежала сомнению, подозревала, что тоже вот-вот заболеет. Ее врач опасался преждевременных родов, и супруги Бергман поехали в Упсалу, чтобы находиться возле Университетской больницы, а заодно отдохнуть дома у Анны Окерблум. По словам Эрика Бергмана, им было “хорошо всем вместе” в жарком, по-летнему тихом архиепископском и университетском городе. Неизменно присутствовавший в таких обстоятельствах профессор Юсефсон успокоил Карин. Роды произойдут в положенное время, обещал он, “не раньше, чем я говорил”.

Двадцать второго августа 1922 года Карин Бергман родила дочку и в своей сдержанной манере записала в дневнике: “Карин Анн Маргарета род. 22.8.22. См. пс. 619 “Господь любови к детям полн”.

Эрик Бергман не помнил себя от радости. Никогда он не был так счастлив, как в тот миг, когда акушерка сообщила, что родилась девочка. “Мне казалось, эта крошка – мое безмерное богатство”, – пишет он в автобиографии.

По возвращении в Стокгольм он буквально не оставлял малышку в покое. То и дело заходил, смотрел на дочку, лежавшую в корзине, даже забирал корзину в кабинет, чтобы ребенок был рядом, когда он работал.

Я без спросу вынимал тебя из корзины, носил на руках. Помню, иду иной раз по улице, а сердце ликует от счастья, что у меня есть ты, мама ругала меня, ссорилась со мной, но все без толку. Я безгранично любил свою маленькую дочку.

Тоска Эрика Бергмана по любви и самоутверждению ставила его в весьма подчиненное положение. Уже несколько лет назад брак дал глубокую трещину, и зимой 1916 года усталая, вымотанная Карин Бергман уехала в Лександ, в Корстеппанский пансион, чтобы набраться сил. Письма мужа к ней полны отчаяния. Он завидовал ее широкому кругу общения, ведь его собственный ограничивался Карин и Дагом. Пастор был одинок.

Я бесконечно страдал в то время, так как чувствовал, что между нами словно бы выросла огромная стена. Да, до чего же трудно выразить чувства словами. Могу сказать только, что вечером, лежа в постели, не раз мечтал проснуться не на шутку больным, чтобы ты пришла ко мне и я ощутил твою нежность и любовь, как минувшей весной.