Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Двенадцатого июля два года спустя – то же самое. Мама Карин не могла отпраздновать с сыном его день рождения. Эрик Бергман писал:

Милый мой большой четырнадцатилетний сынок! Как по-твоему, каково маме, что она и в этом году в отъезде и не может участвовать в дне рождения нашего Малыша? Единственное мое утешение, что сам я непременно буду на этом “двойном дне рождения” и накрою праздничный стол.

Эрик Бергман рассказал, что в подарок от него и от Карин Ингмар получит автомобильную поездку и он надеется, что все пройдет удачно. Еще сын получил первую часть “Книги мелодий для юношества”.

Очень хочу, чтобы год у моего мальчика выдался хороший, здоровый. Надеюсь, и с твоей мамой все будет хорошо, она разделит с тобой этот год и будет здоровой и веселой матерью своему сыну.

В другом письме, тоже от 12 июля 1932 года, он обращался к “дорогому Ингмару”. Вероятно, сын был теперь достаточно взрослым, чтобы оставить детское прозвище Малыш:

Я просто говорю тебе, что очень тебя люблю и что ты всегда доставлял и доставляешь мне радость.

Еще он обещал осенью сводить сына в Оперу.

Ты рад этому?

Таковы письма любящих родителей к любимому сыну, накопившиеся за целое десятилетие. Но что же происходило под поверхностью, за фасадом? Братья и сестра Бергман сообща успешно выстроили картину устрашающего пасторского дома, где царили наказания, страх, обман и неуверенность. Как на самом деле чувствовали себя супруги Бергман? Дети? О чем письма не рассказывают?

В “Волшебном фонаре” Ингмар Бергман описывает, как в шестьдесят девять лет сидит с фотографией матери, изучает в лупу ее черты, убеждается, как она красива и привлекательна, и вспоминает, как четырехлетним ребенком любил ее, выказывая прямо-таки щенячью преданность.

Его потребность в любви и признании была ненасытна, но мать отвергала его. Нежности сына, вперемежку с бурными вспышками, мешали ей, вызывали досаду. Она отвечала холодной иронией, а сын плакал от злости и разочарования.

Ему пришлось придумывать другие способы, так как преданность не давала желаемого результата. Он знал, что больные люди возбуждали в ней участие, а поскольку сам был болезненным ребенком, смекнул, что это ключ к ее заботливости. Второй возможный путь – наигранное равнодушие, потому что мать не выносила равнодушия и отчуждения: “Ведь это было ее оружие”. Однако он не имел ни малейшего шанса сбросить маску, упасть в объятия матери и окунуться в ответную любовь, – вот в чем загвоздка. Много лет спустя Карин Бергман призналась сыну, что ее мучил его детский пыл, но причина ее поведения заключалась в другом: знаменитый детский врач посоветовал ей решительно отвергать болезненные, по его мнению, попытки сына сблизиться с нею, ведь любая уступка могла навредить “Малышу” на всю жизнь. Чудовищный парадокс, что на самом деле холодность матери мотивировалась невысказанной заботой о его душевном здоровье.

Чувства у Эрика и Карин Бергман постоянно менялись – от надежды до отчаяния, от любви до тоски, но вообще-то оба страдали от бесконечной усталости и перенапряжения. На словах старались делать вид, что все хорошо, что так или иначе отношения у них налаживаются, что обе стороны действительно проявляют добрую волю.

Порой Карин чувствовала себя вполне сносно, но в промежутках – “усталой, усталой”. Она понимала, что должна стать бодрее и жизнерадостнее, но лишь на даче Воромс в Даларне ощущала себя внутренне здоровой. У нее было трое детей, и это виделось ей огромным богатством, вполне достаточным, чтобы наполнить жизнь смыслом. Похоже, она слегка корила себя. Не получая от Эрика того, в чем нуждалась, она писала в тайном дневнике:

Я твержу себе: я хочу, хочу. Но не могу воспрепятствовать тому, что душа все время плачет, стонет, просит хоть чуточку больше счастья жизни, глубочайшего, настоящего счастья – единения, общности с другим человеком.

Мать, Анна Окерблум, пыталась утешить, но одновременно укрепляла неуверенность дочери касательно брака с Эриком и ее чувств к нему. Она понимала, что мысль о воссоединении с мужем Карин не в радость, ведь шансы, что он изменится, были весьма невелики. Она относила его к категории людей обидчивых и раздражительных. Возражения ранили его самолюбие, он замыкался в себе и упорно гнул свою линию. Вероятность развития и обновления была минимальна, так она считала. Эрик Бергман не желал общаться с теми, кто ему перечил. Нет, знаменитый пастор к другим не прислушивался, а потому и чуткостью не отличался.