Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных - Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Фашисты в свалке сильно помяли лишь ван Эгмонта: ноги деляроковцев умело сделали свое дело. После оказания медицинской помощи художника в гипсовой повязке на правой ноге, с забинтованными головой и руками доставили в его комнатку. По правде говоря, с ним такое случилось впервые. Приходили друзья, да какие: милая седая дама, которую каждый с радостью согласился бы считать матерью, мсье Мандель, красивая молодая женщина с лучезарными глазами, беззвучно поющими о любви.

Это было приятное время.

Ван Эгмонт после того утра, когда в мокрых кустах увидел тело матери, ее спокойное лицо с едва заметной улыбкой, поднятое к серому небу, ее худые руки, прижимавшие к груди рамку без портрета и с лентой с одним словом — «Герой», не был избалован сердечным вниманием и лаской. Возможно, одинокий человек, не согретый человеческим вниманием, не утерпел бы и позволил себе растянуть дни блаженного бездействия, если бы через несколько дней утром, когда в комнате никого не было, в дверь не постучали. Вошедший назвал себя Франсуа Лероном. Это был высокий, сухой и чуть сутулящийся старик с палочкой, одетый в опрятный старенький костюм. Ван Эгмонт сразу увидел в нем бывшего моряка и морского волка.

«Немного похож на отца. Но лучше: та же внутренняя сила, но и интеллигентность, которой у отца не было. Вот таким мне хотелось бы помнить капитана ван Эгмонта», — подумал художник.

Франсуа Лерон был нормандцем, выглядел, как все моряки и нормандцы, когда им идет седьмой десяток лет. Белые лохматые брови, орлиный нос и седые усы, нависшие над твердым подбородком, придавали ему суровый вид, но нормандские и стариковские светло-голубые глаза, чистые и добрые, выдавали его с головой. Глаза часто смеялись, это знал сам Лерон и, чтобы придать себе суровый вид, всегда их прятал, наклоняя голову. Его друзья это тоже знали: раз голова запрокинута назад и глаза глядят прямо и твердо вперед, значит он серьезен, если опустил голову, грозно хмурится и важно разглаживает усы — это не страшно, он просто пугает, и сейчас из-под белых клочьев брызнут голубые искры. За его плечами остались: море, революция, тюрьмы, смерть семьи и болезни.

Франсуа Лерон придвинул стул к постели, попросил разрешение присесть, пояснив, что является работником районного комитета Коммунистической партии Франции и пришел сообщить художнику о неудавшейся провокации фашистов.

— Вы говорите о потасовке, мсье? — недоуменно спросил ван Эгмонт.

— Нет, я говорю о подброшенном деляроковцами пакете, случайно выпавшем из вашего кармана. Пакет был найден и спрятан Жаном Дюмуленом. Вы его знаете. Жан, можно сказать, вас спас! Не волнуйтесь, я заканчиваю. Так вот, в пакете находились французские военные документы с сопроводительной запиской на фальшивом бланке Центрального комитета Компартии Франции. Это — грубая провокация и весьма опасного свойства. Вы понимаете, что можно сказать о репутации иностранца, пойманного с поличным и обвиненного в шпионаже? Провокация направлена не только против вас, но и против честного имени Мориса Манделя, являющегося, во-первых, прогрессивно настроенным человеком, во-вторых, известным ученым, в-третьих, евреем. Запачкать его имя было бы для этих прохвостов большой удачей. Но, прежде всего, провокация со шпионажем направлена против коммунистов. Фашисты хотят нас скомпрометировать, доказав неосведомленным и колеблющимся людям, что французские коммунисты в целом — это «рука Москвы», а в частности каждый коммунист — агент и предатель своей родины. Деляроковцам это желательно: удачная провокация позволила бы оживить антикоммунистическою кампанию и попытаться если не расколоть, то хотя бы ослабить Народный фронт. Затем она дала бы новый толчок антисоветской кампании. В условиях подготовки Гитлера к войне его французским наемникам очень важно бросить тень подозрений на Советский Союз и сорвать советско-французское сближение. Наконец, французские фашисты боятся роста прогрессивных настроений среди интеллигенции. Они хотят запугать ее, расслоить и дезорганизовать. Вот, собственно, все, что я хотел объяснить вам и вашим друзьям.

Художник нравился Лерону честностью своих мыслей и физической силой. Из-под марлевой повязки видны впалые щеки, волевой рот — это тоже нравится. «Черт возьми, — думает Лерон, — нос длинен, но и он хорош: он идет к такому суровому лицу». Франсуа Лерон не знает, что когда-то художник был бледным и изнеженным, и хорошо, что не знает! Теперь Гайсберт ван Эгмонт удивительно похож на Карела ван Эгмонта, своего отца. Если бы старые моряки с «Пестрой коровы», доживающие свой век в амстердамском матросском приюте, вдруг перенеслись бы сюда, в Париж, то они уже на пороге этой комнатки протерли бы слезящиеся дальнозоркие глаза и растроганно закричали бы: «Duivelsdrek! Это сам герр капитейн!»