Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 2. Гонимые

— Как тебе этот ресторан?

— Еще не освоился. На соседей за той дверью посматриваю.

— Что на них смотреть, у них паспорта без штампа. Классом выше. И цена ихних обедов подороже. Я хотел было втиснуться, за деньгами дело не встало, однако не удалось. Сословное предубеждение. А вот и кормилица наша! Здравствуй, Анюта, здравствуй. Чем угостишь сегодня? Дух такой хороший…

— Лапша на курином бульоне. Ну и мясо с макаронами. И компот.

— А у тех? — плановик кивнул на дверь.

— То же самое, только погуще, да послаще. Не завидуй.

Сергей проголодался, но ел как-то вяло, хотя и мелькнула мысль, что впервые за три года с лишним ест он не из жестяной миски, а из тарелки, что само по себе уже шаг к прошлому, долагерному. И тут же осой врезалась мысль о неполноценности, такая вдруг реальная в быту, она оскорбляла его, кусок застревал в горле. Не только паспортами, но и в товарищеской столовой отделяют чистых от нечистых. И это что? Навечно?..

Романов уже отодвинул пустые тарелки. Лицо его лоснилось от удовольствия, он достал папироску и вертел ее в пальцах, дожидаясь, пока кончат обед другие. В столовой было тихо. Еще за тремя столами молча ели девять незнакомых людей.

— Вот тот, — прошептал Романов на ухо Сергею, — что с седой головой, доктор наук, геолог-профессор, ходит в чине заместителя главного геолога, молодого договорника. Тоже недавно вышел после восьми лет. Умница мужик. А живет в общежитии. Это он открыл при иск «Челбанья», там по сорок кило золота в день берут. А профессор по средам ходит отмечаться в райотдел НКВД. Трое его подчиненных обедают в той комнате, потому как договорники. «Все смешалось в доме Облонских…».

Морозов хотел было высказаться, но Орочко толкнул его ногой. И тема вышла из разговора.

Шли в совхоз неторопливо, каждый со своими мыслями. Сергей вдруг затосковал. Он глубоко и огорченно вздыхал. Такое откровенное деление на сословия… Конечно, не на Колыме придумано, бери выше! Новая группировка классов: вчерашние руководители — нынешние рабы, благодарные за то, что оставили их живыми. Вчерашние недотёпы и бездельники — нынче на престижных местах, поскольку идейность выше ума и мастерства. Вот так! После разговора в столовой Морозов отчетливо увидел отвратительную реальность: того Морозова, который был до ареста, уже нет. Послелагерная жизнь, «вольная» — ухабистей и страшней, чем он ее представлял. Светлый взгляд на мир, жизнерадостность, желание до конца отстаивать свою точку зрения, спорить, утверждать себя в труде, творчестве, в жизни, наконец, — сохранились ли они?..

Ну, а если ушли бесследно, то зачем жить? И как жить?

— Вы о чем так тяжело задумались? — Хорошев вдруг взял Сергея под руку. — У вас, молодой друг, все впереди. Это нам, старикам, бесполезно строить какие-то иллюзии. А вы-то, вы?.. Полноте, возьмите себя в руки, подымите голову! Не все так плохо, как это кажется в минуты отчаяния и тоски.

Утром, за те несколько секунд, когда глаза еще закрыты, а мозг уже пробудился для работы мысли, он вспомнил прежде всего о делах, которые надо решить. Сейчас идти на вахту и там дать задание бригадам, сказать, какой инструмент потребуется и как его подготовить. Потом сходить к реке Челбанья, взять почвенные пробы и отправить их на Колымскую опытную станцию; написать заявку на устройство рельсовой бороны, сделать чертеж, чтобы заместитель начальника управления Кораблин дал заводу указание делать срочно — до зимы остаются считанные недели. Ну, и поискать в лагерной картотеке специалистов для более глубокого исследования почвы, как это делалось на Дукче.

И он проворно стал одеваться. Орочко уже не было. Сергей стоя пил морковный чай, хлеб и сахар у них был; жевал, а сам думал, что прежде всего требуется купить часы. Кто знает, сколько сейчас времени?..

Через мостик молчаливой гурьбой прошли тепличницы с конвоиром, который и на мостике считал их в десятый раз. Затрещал, заработал движок, качающий воду в чаны, где ее подогревают. Работа, работа…

Жажда осмысленной деятельности — прекрасное чувство, оно является не по приказу, а по какому-то прирожденному желанию трудиться, как потребность души и тела, которую приказ, понуждение способны только убить, что и делалось в лагерях. Но теперь-то, теперь?.. Неужели за три года сумеречная пелена успела изменить, затемнить его сознание, или вчерашнее — всего только ядовитая отрыжка прошлого? Сейчас, уходя на работу, Морозов ощущал в себе прежнюю человеческую стать, желание все уметь, все успеть, все хотеть и все знать. Куда еще больше!