Станислав Мыслиньский - Из одного котелка

В тот же день состоялось совместное собрание партийной и комсомольской групп. Парторг говорил о любви к Родине, о том, что горы признают людей только с твердым характером, что нет таких жертв, которые были бы слишком велики в деле защиты социализма. Каждый солдат Красной Армии должен всегда носить в сердце дух борьбы и жажду победы — эти слова я запомнил накрепко.

Грохот взрывов немецких снарядов заглушал некоторые слова парторга Наумова и других выступавших.

Мне также захотелось сказать несколько слов. Помню, говорил, что в детстве меня, как и тысячи других моих сверстников в тогдашней Польше, воспитывали в духе ненависти к Советскому Союзу, что преследовали тех, кто боролся за справедливость и новую жизнь для трудящихся… Я говорил о том большом счете, который придется оплатить фашистам за оккупацию моей родины и за все то, что они делают на советской земле. Я говорил о своей борьбе в рядах Красной Армии…

Не слишком складной, вероятно, была моя речь, волнение мешало, но слова шли от сердца. Щеки мои пылали, и я испытывал чувство благодарности ко всем, кто выслушал мое сбивчивое выступление, за аплодисменты, которыми меня проводили.

На повестке дня был прием в партию и комсомол. Вступающие рассказывали свои биографии, председательствующий зачитывал заявления. Из всех выступлений одно запомнилось мне особо. Это была речь Мухамеда Исмаилова.

Вообще-то Мухамед сказал очень мало. Он вспомнил призыв партии о необходимости сражаться до последней капли крови.

— Эти слова священны для нас, — сказал Исмаилов. — Если мне придется отдать свою жизнь, то я хотел бы умереть коммунистом, как мой отец, который погиб в борьбе за Советскую власть в 1919 году.

В этот день я был одним из тех, кого приняли в комсомол. Стоит ли говорить, как велика была моя благодарность товарищам за оказанное мне доверие.

Так влился я в большую семью молодых людей в солдатских мундирах, готовых пойти на любые жертвы и лишения ради победы. Вероятно, это и явилось основной причиной моего вступления в ряды комсомола осенью 1942 года, хотя моя политическая подкованность тогда еще оставляла желать лучшего. Но в течение этих лет, проведенных на советской земле, я многое понял. Я питал огромную ненависть к врагу, который сентябрьскими днями 1939 года на южных границах Польши, среди холмистых земель Бещад, утюжил танками наши окопы. Все никак не удавалось мне забыть треск пулеметных очередей и смех фашистской солдатни, выпускавшей в нас обойму за обоймой.

Горечь унижения рождает самую горячую ненависть к врагу. Это чувство на всю жизнь сроднило меня с советскими солдатами, ставшими моими товарищами по оружию. Я знал, что они все сделают, чтобы вышвырнуть гитлеровцев со своей земли. И я постоянно чувствовал их по-настоящему братское отношение к себе.

Что тут долго говорить? Да, у меня была почти полуторагодичная солдатская закалка, полученная в 21-й учебной роте, был и некоторый опыт боев в сентябре 1939 года, но положение здесь, на этом фронте, было куда более сложное и тяжелое. С первых дней пребывания в рядах Красной Армии я пережил то, что никогда не забудется… А так хотелось жить, вернуться на родину, в родной дом, к дорогим сердцу людям. И мои фронтовые друзья, как могли, поддерживали меня в самые тяжелые минуты.

Своим вступлением в комсомол мне хотелось еще раз им доказать, что я всем сердцем с ними.

Через несколько дней нас вызвали в политотдел полка, размещенный в одном из домиков горцев. В небольшой комнате уже дожидались несколько бойцов.

— Верим, что окажетесь достойными звания комсомольца, а вашей проверкой будут предстоящие бои, — говорил нам полковник, вручавший комсомольские билеты.

Каждый поочередно подходил к маленькому столику, накрытому красным сукном…

— Постараюсь оправдать оказанное мне доверие, — взволнованно прошептал я, получая маленькую книжечку. Я положил ее в левый карман гимнастерки, где носил сборник стихов Адама Мицкевича.

А потом нас угостили солдатским обедом. Был горячий суп и второе. Я ел с аппетитом, в избе было тепло и уютно, а за окнами — снежная метель заносила горные тропинки.

Возвращаясь на батарею, я с трудом пробирался по сугробам. Порывистый ветер пронизывал насквозь. Мороз усиливался. Быстро опускались декабрьские сумерки. А над горами все ярче разгорались звезды. Я поднимал к ним глаза и почему-то вспоминал свою родную деревню…

Не знаю почему, но перед глазами вдруг возникли красные, дышащие жаром громады печей на бакинском судоремонтном заводе имени Парижской Коммуны, откуда я и ушел на фронт. Зарабатывал я там хорошо, однако матери помочь, конечно, ничем не мог. Да и как? Через линию фронта? Меня постоянно грызла тоска по дому. Как там? Я старался дольше находиться на заводе, работая по двенадцать — четырнадцать часов, перевыполнял норму и вообще чувствовал: я — не лишний. В Баку было безопасно, можно было ходить чисто одетым, сытым, но… в один прекрасный день я все-таки сбежал. Впоследствии я никогда не жалел об этом решении, принятом в далеком от фронта Баку.