Лев Визен: Хосе Марти. Хроника жизни повстанца

— Неужели это их президент? Он одет, как простой гуахиро… [1] Гуахиро — кубинский крестьянин.

— В карманах пусто. Лейтенант уже выгреб все, что можно.

— Ладно, пошли в дом. Сейчас начнется дождь. Да чего ты его прикрываешь, не простудится.

Они ушли, и рядом с мертвым остался только мул, привязанный к стволу пальмы. Мул косился на мертвого и прядал ушами, но пошел дождь, и мул затих.

Дождь продолжался и утром, но колонна испанских войск все же двинулась в путь на восток. Командир колонны полковник де Сандоваль приказал усилить дозоры. Он был уверен, что повстанцы не оставят его в покое и снова попытаются отбить тело своего вождя. Впрочем, почему тело? Они же еще не знают, что Марти мертв…

Полковник достал блокнот, прикрываясь плащом, написал: «Марти ранен, и мы везем его, оказав ему помощь. Но если нас атакуют, он будет расстрелян».

Он приказал адъютанту оставить записку в придорожной хижине, а сам стал думать, что делать дальше. Он повез убитого с собой, чтобы развеять сомнения начальства в действительной гибели Хосе Марти, — ведь эта гибель должна была стать праздником для Испании и поводом для должной оценки доблести его, Сандоваля, войск, а значит, и его собственной доблести. Но он понимал, что его записка обманет повстанцев ненадолго, что они с новой яростью возобновят свои уже измотавшие колонну налеты. Кто знает, чем это может кончиться…

И Сандоваль решил, что лучше побыстрее отделаться от тела Марти, похоронив его на кладбище в ближайшей деревушке.

Так и было сделано. Солдаты кое-как притоптали неглубокую могилу и, торопливо перекрестившись, зашагали дальше.

Через день колонну догнал приказ из Гаваны. В ответ на подробное донесение полковнику предписывалось немедленно эксгумировать труп, набальзамировать его и доставить в город Сантьяго-де-Куба, где «с почестями» похоронить на лучшем кладбище.

Сандоваль нахмурился. Власти решили «воздать должное» человеку, чье имя известно не только на Кубе, чьи стихи, статьи, наконец, идеи много лет будоражили Америку? Черт побери, значит, снова придется лезть под пули мятежников!

22 мая испанцы вернулись на кладбище и раскопали могилу Марти. Неструганый кедровый гроб был водружен на спину мула. Два дня шли испанцы до ближайшей железнодорожной станции, и два дня им пришлось отстреливаться от кубинских отрядов. Когда гроб, наконец, внесли в товарный вагон, Сандоваль облегченно вздохнул. Он посадил в тот же вагон взвод пехоты и махнул рукой. Поезд тронулся.

На обысканный и оцепленный войсками вокзал Сантьяго-де-Куба поезд прибыл в конце дня. Сандоваль немедля отправился к коменданту города. Тот выложил на стол план кладбища Санта-Ифихения. В южном углу стоял синий карандашный крест.

— Здесь, — ухмыльнувшись, сказал комендант. — Достаточно почетное и достаточно открытое место. Мятежники не смогут подойти незаметно…

На следующий день Сандовалю пришлось надеть парадный мундир — как-никак он хоронил генерал-майора.

Вдоль всей ограды кладбища Санта-Ифихения прохаживались часовые. Целый взвод сторожил ворота. Поднявшись на холмик земли у могилы, Сандоваль оглядел солдат и агентов полиции, сгрудившихся вокруг, выпрямился, стараясь, чтобы голос звучал удрученно, спросил:

— Нет ли здесь друзей или родственников усопшего? Не хотят ли они проститься или сказать прощальное слово?

Солдаты и агенты молчали. Полковник деловито откашлялся и заговорил сам:

— Один испанский артиллерист, ликуя, встретил его рождение…

— И когда я взяла его в руки, я увидела, что глаза у него открыты. О, это случается не часто! У малыша будет сильный характер! Поздравляю вас, дон Мариано, входите, уже можно…

Стоявший на тротуаре дон Мариано Марти-и-Наварро еле дослушал повивальную бабку. В три прыжка оказался он на втором этаже маленького дома № 41 по улице Паула. Лоб у жены был влажным. Дон Мариано склонился над белым свертком. Сын?

И не закрывал глаза? Спасибо, святая Мария, спасибо, в роду Марти отныне есть еще один настоящий мужчина.

Наконец, наконец-то счастье улыбнулось. Жаль только, что сын, желанный помощник и опора в старости, родился, когда ему, Мариано, уже стукнуло тридцать восемь. Но что поделаешь, если с самой юности жизнь сложилась не так, как хотелось бы?