Сергей Глезеров - Удельная. Очерки истории

Каждый сбор заканчивался построением на линейке и пением Интернационала. Все было воинственно и отважно... Пионерская организация оказала на меня безусловно положительное влияние, но вместе с тем внесла в мою жизнь много противоречивых чувств. С одной стороны, во мне проснулось гражданское чувство – идея борьбы за счастье всех людей на земле. С другой стороны, я слышал в воинственных словах «на смертный бой» как бы призыв к жестокости и насилию, к уничтожению врагов. И где-то внутри у меня таилось пока безотчетное, неясное, но несогласие. Ведь еще бабушка воспитала меня так: «Все живое на земле создано Богом и никого нельзя убивать, это грех». А тут на сборе пионерского отряда говорилось совсем другое: для счастья всех людей надо уничтожать врагов. Правильно ли это? Я стеснялся высказывать свои сомнения вслух, боясь, что меня посчитают недостаточно воинственным пионером...

К концу 1920-х годов Павловская улица постепенно теряла свой первоначальный вид. Заборы развалились, скамейки у ворот, да и сами ворота сгнили – никто за ними не смотрел уже больше десяти лет. Палисадники внутри двора тоже все развалились. У кого из жильцов заборчики были под окнами, старались их поддерживать, а общий забор, ограждающий старый бурковский огород, вообще сгнил, и никто не пытался его даже чинить. Дома тоже потеряли свой прежний вид: крылечки развалились, водосточные трубы сгнили, краска на стенах облупилась, все стало серо и буднично. На зато все это стало наше – народное... На бывшем бурковском огороде устроили сначала детскую площадку, а потом и площадку для игры в рюхи, где по вечерам играли взрослые, а мы, ребята, с удовольствием наблюдали за их игрой...

Бывало, вся наша компания соседей, в которую входили и мы, ребята, ходили гулять в Сосновку, а иногда и дальше, в зависимости от погоды и настроения. В те годы лиственный лес за Ольгинской улицей вырубили, и на его месте организовали лагерь Осоавиахима, где была парашютная вышка и стрельбище. По воскресеньям здесь было особенно многолюдно и празднично. Все гуляли большими семьями, с детьми или такими компаниями, как наша. Отсюда вдоль Сосновки мы выходили на Поклонную гору, к бадмаевской даче.

Потом шли озерами... Берегом озера мы направлялись к Шуваловскому кладбищу, поднимались к могилам моей бабушки и тети Саши, отдыхали на скамеечках у паперти церкви и тем же путем возвращались домой. На обратном пути мама покупала нам сдобные булочки у лотошников, или мы останавливались у голубых сундучков мороженщиков и ели ароматное мороженое... Такие прогулки были просто отличными. Ведь весь Старопарголовский проспект, да и Выборгское шоссе от Поклонной горы до Шуваловского кладбища утопали в зелени, движения транспорта по ним практически не было никакого, кроме празднично гуляющей публики, да редких верениц чухонских лошаденок, запряженных в крестьянские телеги...

Летом 1928 года сестра Таня, окончив школу, пошла сдавать экзамены в институт им. Герцена. Она очень любила детей и хотела стать учительницей. Вступительные экзамены прошли успешно, но ее не приняли, потому что ее отец был служащий, а в институт принимали, в основном, детей рабочих. Таня страшно плакала, ей было очень обидно за такую несправедливость. Ведь девочки, с которыми она училась в школе, сдали экзамены хуже ее, но были приняты в институт потому, что родители у них были рабочие. Это была первая несправедливость Советской власти, которую Таня пережила. Вся наша семья, и знакомые, и соседи – все были возмущены и жалели Таню. «Ничего не поделаешь, – говорил папа, – власть рабочих – для рабочих». Пришлось Тане идти устраиваться на работу, но это было не так просто сделать, ведь в стране уже была безработица.

Папа работал в это время на заводе «Электроприбор» помощником бухгалтера и получал около ста рублей в месяц, на которые мы и жили вчетвером. Правда, у мамы была чудесная швейная машина (подарок тети Саши), на которой она вышивала ажурную строчку на женском белье, на кофточках и даже на платьях. Женщин, желающих сделать вышивки, было много, и мама хорошо подрабатывала, помогая папе. Строчка стоила 7 копеек за метр, и бывали дни, когда мама строчила по 40—50 метров, а следовательно, зарабатывала почти столько же, сколько и папа. Правда, заработок ее был не постоянный: машина часто ломалась, и тогда надо было еще платить деньги за ее ремонт. Вообще, жили мы без нужды, но денег, конечно, не хватало.

Папа наш был беспартийным. Он во всем поддерживал ленинские идеи, но в партию вступать не хотел. Мне это не нравилось, я хотел, чтобы у меня папа был коммунист. Мне было все ясно и предельно понятно в классовой борьбе и в идеях построения коммунизма. Я считал, что все честные люди на земле должны быть в рядах коммунистической партии. Меня удивляло, что на всей нашей Павловской улице было только два коммуниста – Николай Захарович Резчиков и Борькин папа – Дмитрий Иванович Плотников. К ним я относился с особым уважением, считая их соратниками великого Ленина.