Коре Сарыг на Буланом коне

Наутро гнали мимо кургана пастухи скот, увидели рыжую кобылицу. Подъехали поближе, заметили лежащего Агола. Подняли его, и он очнулся. Бледный и немощный, облокотился Агол о камень, попросил подать ему хомыс.

— Поезжайте в деревню, расскажите народу, что умирает хайджи Агол и просит в последний раз послушать его.

Валом повалил народ со всех сторон к кургану. Расселись вокруг камня. И стал Агол, напрягая последние силы, петь песни о родной земле, о жизни и мужестве, о призвании певца и его тяжкой доле. Пел он печально, сострадая горю людскому. Пел до тех пор, пока не отлетело его последнее дыхание.

Слух о смерти Агола облетел ближние и дальние аалы. Отовсюду приходили люди проститься с любимым певцом-сказителем, который бросил вызов Хозяину гор и отдал жизнь за свой народ.

Давно прошли те далекие времена, а легенда о гордом хайджи до наших дней живет в памяти людской.

Жили-были два брата. Один богатый, другой — бедный. Скота у него не было, а семья большая, не прокормить. Вот бедняк и промышлял охотой. Но зверя в тайге поубавилось, и часто он возвращался без всякой добычи. Придет домой с пустыми руками, ребятишки плачут, есть хотят, жена ругается. Отчаялся бедный охотник, пошел по тайге куда глаза глядят. Шел, шел, на маленькую избушку набрел. Дай, думает, зайду.

Заглянул — пусто в избушке, только два хомыса в углу лежат. Удивился охотник, к чему они тут, кто на них играет. Взял один в руки, тронул струны. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась всякая еда, которую бедняк отродясь не видел. Накинулся он с голоду на еду, ел сколько хотел, а еды не убывало. В конце концов насытился охотник. Теперь, думает, и поиграть можно. Только струны задел — вся еда пропала. Взял он тогда второй хомыс. Не успел пальцы на струны положить, выскочили несколько человек с плетками, набросились на охотника и давай его стегать. Он кричать, он просить — ничего не помогает. Сообразил бедняк, хватил по струнам хомыса, и сразу исчезли люди, которые били его.

Еще раз оглядел охотник хомысы. С виду совсем одинаковые, не отличишь. Взял он тот, что пищу дает, отправился домой. Идет, песни распевает. Устал сквозь тайгу пробираться, остановился на опушке, по струнам хомыса прошелся — опять перед ним всякая еда. Хорошо!

Сытый, веселый заходит он в свою юрту. Жена, как увидела, с криком, с руганью напустилась. Где, спрашивает, шлялся столько, почему никакой еды не принес?

— Лентяй ты, — кричит, — и бездельник! Как с тобой после этого жить и детей растить?

А тут еще в руках у него хомыс увидела и совсем распалилась:

— Делать тебе больше нечего, бестолковый ты человек! Деревяшку принес, невидаль какую. Забаву нашел. Брат твой вон как живет, словно в масле катается.

Кричит жена, шумит, а охотник помалкивает — привык к ее жалобам и попрекам. Иной раз и за дело ему доставалось. Стоит, улыбается, а жена того пуще поносит его. Дал ей прокричаться.

— Сейчас, женушка, я тебе покажу, куда ходил и что достал.

Струны хомыса зацепил — на пустом столе места от еды не осталось, только успевай ешь. Жена аж оторопела. Глазам не верит. Одно попробовала, другого отведала — все вкусно, всего много и не убывает. Скорей позвала детей за стол, накормила их, пока жевать да глотать могли.

Радуются — не нарадуются, верят — не верят такому чуду. Кто бы есть ни попросил, брякнет по струнам хомыса охотник — что твоей душе угодно. Напьются, наедятся — опять на столе пусто, будто ничего и не было.

День так живут, другой. На третий день не вытерпела жена охотника, жене его брата похвасталась, хоть и знала, что не надо бы. Та, понятно, мужу своему.

Богатый брат еще не поверил — мало ли что женщины наболтают, а самому любопытно: вдруг непутевый брат таким чудом обзавелся. Прихватил с собой араку, бегом к охотнику. Не успел войти в юрту, уже с порога спрашивает:

— Говорят, диковина какая-то у тебя появилась, братец. Правда или нет?

Охотник его за стол зовет, а на столе — хоть шаром покати. Сел богатый, а все одно не верит. Тут брат его взял хомыс в руки. Самый обыкновенный. Хомыс как хомыс. Струны тронул — на столе всякая еда появилась. У богатого от жадности глаза разбежались, слюни потекли. Ест — давится, побольше ухватить хочет, а еды не убывает. Ел, ел, уже некуда, тогда просить стал: