Марчелло Арджилли - Истории из предыстории. Сказки для взрослых

Карло Эмилио Гадда, удивительный писатель, любивший повторять, что больше всего на свете он боится общих мест и прописных истин, в своих «Коротких баснях» с их совершенно ошеломляющей моралью, пожалуй, первый поставил все с ног на голову.

Малерба стал достойным продолжателем этой традиции. Впрочем, в отрицании житейского здравого смысла и логики обывателя он пошел еще дальше. В сборнике сказок «Башковитые курицы» он доводит ситуации до абсурда, ведь, по словам Итало Кальвино, «для Малербы наблюдать за курицами означает установить прямую связь с абсурдом и в то же время изучить людскую душу в ее куриных проявлениях». Мир XX века — огромный курятник, где «башковитых» куриц не так уж много. Абсурдна сама реальность, нас окружающая, оттого так трудно подчас определить, «что такое хорошо и что такое плохо». Для В. Маяковского в его прекрасном, несмотря на некоторую дидактичность, стихотворении все было слишком ясно и понятно. Не потому ли ему потом очень многое стало казаться непонятным, странным и даже диким? Плюрализм суждений и восприятия одних и тех же событий не менее, а возможно, и более важен, чем плюрализм политический. Самое главное — не надевать на человека намордник, как это сделал человек со своим верным другом собакой, чтобы та ненароком его не укусила.

Об этом Малерба рассказал в другой своей сказке — «Как собака стала другом человека», — язвительной, беспощадной, что вообще свойственно этому писателю, и не только его сказкам, но и романам «Змея», «Сальто-мортале», «Голубая планета».

В отличие от Малербы Альберто Моравиа предпочитает в своем сборнике «Истории из предыстории» мягко подтрунивать над человеческими слабостями, персонифицированными строго в соответствии с канонами классической сказки о диких и домашних животных. И Малерба, и Моравиа одинаково владеют «культурой смеха», но природа смеха у них сильно разнится. Смех Малербы не только ядовит, но и очень социален, привязан к реальности Италии наших дней.

Это отчетливо проявляется в сборниках сказок «Маленькие истории» и «Карманные истории». Прочтите сказки «Грязное небо», «Экскурсовод из Рима», «Дядюшка в аду», и вы убедитесь, что это сказки чисто итальянские. Возникает вопрос, является ли такая привязанность к месту, такая «итальянскость» этих сказок достоинством или недостатком.

В данном случае это, безусловно, не обогатило палитру писателя. Малербу отличает необычайно яркий языковой колорит — причудливое сочетание разговорного языка с учено-латинизированным, риторические вопросы, намеренные повторы, игра слов, использование газетных клише, обнаруживающие в контексте всю свою тривиальность научные термины с ироничной окраской и рекламные призывы с их гиперболическим восхвалением навязываемого вам чуда техники и прогресса. Причудливый этот сплав в произведениях Малербы почти всегда очень органичен. Здесь же Малерба-публицист, пусть даже острый, метко-наблюдательный, явно затмевает Малербу — сочинителя и творца.

Альберто Моравиа в своих сказках более универсален, и преобладают в них не сатира, сопряженная с гомерическим хохотом, как у Малербы, а легкая усмешка, сопряженная с сатирой. Это вовсе не значит, что в «Историях из предыстории» Моравиа предстает этаким добрым дедушкой, который щедро дарит нам свое остроумие. Когда он высмеивает самого-самого — к примеру, самого могучего, смелого и умелого Дино Завра («Прыжок Дино Завра»), — его талант сатирика проявляется в полной мере. И тут присутствует у писателя мрачная метафора власти, незыблемо уверенной, будто она всегда и во всем самая первая, правая, мощная. Для Моравиа вообще не существует внутренних табу. Недаром же в сказке «Вселенский потоп, конец света и так далее» он добродушно, но не без сарказма подшучивает над Вс. Е. Вышним. Бог у него с характером — обидчивый и подчас капризный. Такое вольнодумство атеистического толка вполне в русле традиций итальянского фольклора и новеллистики Возрождения. Данте Алигьери, Джованни Боккаччо, а позднее Маттео Банделло и Джамбаттиста Базиле были людьми глубоко и искренне верующими. Это не помешало им, однако, вывести в своих новеллах и сказках алчных, похотливых, лживых монахов и весьма неравнодушных к мужскому полу монахинь. Противоречие тут чисто внешнее: все четверо проводили четкую грань между религией и верой.

XX век, полный событий невиданного трагизма, лишь обострил эту несоразмерность между верой и ее церковным воплощением. В этом убежден Джузеппе Бонавири, своеобычный писатель, воссоздающий в «Сарацинских новеллах» сказочную историю родной Сицилии на литературном языке, сквозь который проступает сицилийский диалект. У Бонавири в новелле «Сын портного» священник предстает подлинно гнусной личностью, Всевышний же, изображенный в других рассказах, приобретает сарацинские черты. Бонавири верен народной традиции многострадальной Сицилии, испытавшей нашествие сарацин и норманнов, французов и испанцев (а злые языки добавляют: «…и итальянцев с Севера»).