Людмила Панова: Луговичка

— Спасибо за подарок, но что у тебя за просьба ко мне? Что за беда у тебя приключилась?

Андрей хотел было ответить, но росянки так расшумелись, разглядывая ожерелье, что Луговичке пришлось отправить их обратно за дверь. Девушки неохотно удалились, и в комнате стало тихо. Луговичка стояла к нему спиной, а он молча любовался её волосами, которые золотым каскадом струились по плечам. Она повернулась, сверкнув нежным изумрудом своих глаз, и он вдруг заговорил:

— Просьба у меня непростая, но обратиться мне больше не к кому.

И Андрей поведал луговой хозяйке историю о встрече с Полевиком.

— Не даёт дождя окаянный, боюсь, сгорят посевы, голод наступит, — закончил он свой рассказ.

Луговичка внимательно выслушала и ни разу не посмела улыбнуться.

— Так, значит, это старик Полевик нам зной посылает. А я-то думаю: что так солнце палит уж несколько дней кряду?

Она сдвинула бровки и нахмурилась:

— Хорошо, Андрей! Я помогу тебе, а ты домой ступай, рассветёт скоро. Только знай: кто к нам за помощью обращается, всегда в чём-то потеряет.

Андрей поклонился низко:

— Спасибо тебе, хозяюшка! Век не забуду доброты твоей.

Она улыбнулась:

— Рано благодаришь, я ещё ничего не сделала.

Девушка спрятала ожерелье обратно в шкатулку и снова позвонила в колокольчик.

Через минуту в комнату ввалилились толстые хомяки. Рыжий Фук поманил Андрея за собой:

— Нуф! Штупай жа нами, отведём тебя к дубу.

Андрей двинулся за ними следом, но не удержался и обернулся. Луговичка смотрела на него не мигая:

— А ещё я хотела сказать тебе, что ты очень красивый.

Странно, но Андрею показалось, что она даже не шевельнула губами, будто слова эти сами собой у него в мозгу возникли.

— Пошли, пошли, чего жадержался! — тюкнул его в бок бурый Хок. Андрей повернулся и, уже не оглядываясь, пошёл за неповоротливыми проводниками.

Полевик спал на соломенной перине, сладко похрапывая во сне. Его зелёные усы смешно двигались от его же собственного дыхания. На дубовом столе валялись остатки хлебных корок и стоял кувшин с недопитым квасом. В каморку, где спал Полевик, шурша старой юбкой, вошла полевая мышь. Она окинула взглядом спящего старика и нервно повела чёрным носом:

— Фу! Фу! Опять всё раскидал, ну просто как дитя малое. Вишь, храпит, и горя ему мало!

Но, несмотря на ворчание, в голосе её чувствовалась теплота и забота. Мышь убрала со стола корки, а кувшин поставила на полку. Закатав рукава, она взялась за метлу, что стояла в углу у буфета, и принялась подметать пол. При этом мышь тихо напевала:

Мышь усердно выметала мусор из углов, а хозяин между тем заворочался на перине, открыл один глаз и взглянул на прислугу.

— Это ты, Агаша? Вздремнул я немного. А далеко ли до вечера?

— Да какой там вечер, ещё до полудня не дожили. Солнце печёт, из дому не выйдешь. Ты бы пособил с погодой-то, ведь уж какую неделю без дождя живём.

Мышь вздохнула тяжко, продолжая выметать крошки и мусор. Старик громко зевнул и сел, протирая маленькие белёсые глазки.

— Моё это дело, Агаша! Раз не даю дождя, значит, так надо, а то совсем эти людишки распоясались. Хозяевами себя считают. Ну вот и посмотрим, кто из нас хозяин!

Полевик потянулся, крякнул и, встав с перины, решил испить холодного квасу.

— О нас не беспокойся, водицы я всегда добуду. А что, Агаша, квасок ещё остался? Налей мне в мой кувшин.

Мышь оставила работу и пошла за кувшином. Она вышла в сени, почерпнула из бочки квасу и, ворча что-то себе под нос, поставила кувшин на стол.

— Чего это ты всё ворчишь, старая мышь, недовольна чем? — Хозяин отхлебнул прохладного напитка.

— А чем же довольной быть? — пробурчала мышь. — Кончится квасок — на чём ставить буду новый?

Но старик будто и не слышит, пьёт себе да покряхтывает.

В это время в дверь постучали, и уже через секунду она со скрипом приоткрылась и в комнату заглянула остроносая мордочка с торчащими жёсткими усиками.

— Пан Полевик, гости к вам.

Полевик не любил гостей, ведь их надо было угощать, а значит, тратить своё нажитое добро неизвестно на кого. Он нахмурился:

— Что ещё за гости, гони всех в шею. Я никого не жду.

Но остроносый зверёк, а точнее суслик Прошка, не исчез за дверью, а только переминался с ноги на ногу: