В. Аникин: Палей и Люлех

Много поделок Гуляевых по свету разошлось, поди, и сейчас люди ими любуются, но одну вазу Ефим сделал такую, какой не бывать более.

Однажды зимой дело было. Ночи длинные, а у бобыля-то еще длинней. Не спится Ефиму. Ворочается с боку на бок, а сон нейдет. За полночь время пошло. Лежит Ефим, и кажется ему, кто-то в плечо его легонько толкает. Откроет глаза, нет никого. Да и кому быть-то, до ближайшей слободы, почитай, версты полторы будет. Закроет глаза — в плечо опять: толк, толк. А за окном ветер свистит, стужу нагоняет.

Прислушался Ефим, будто сквозь шум ветряной, кто-то далеко «вставай, вставай» тоненьким голоском тянет. А в плечо опять: толк, толк. Открыл глаза, приподнял голову: никого нет, и голос пропал. Жутко стало Ефиму. Со страху-то встал, взглянул на окошко и ахнул. Сквозь стекло замороженное свет лунный пробивается, а на стекле… Много диковинок Гуляй видал, да и сам делал, но таких не довелось. Расцветил мороз оконце Ефимово цветами невиданными, посреди стекла будто пальма-дерево, а внизу трава диковинная в венок сплелась. Долго Ефим любовался, а потом думает: «Дай угольком на стенке нарисую».

Только стал лучину засвечивать, дунул ветер с такой силой, что разбил стекло и лучину задул. Ефим окно зипуном заткнул и стал утра дожидаться. Чуть светать начало, выбежал наружу — и под окошко. Думает, сложу стекло-то, на рисунок еще посмотрю да и на вазу его нарежу. Копался, копался в сугробе, да ни одной боиночки найти не может. Совсем уж рассвело. До земли до самой Ефим дошел, а стекла нет и все. Слышит, за спиной у него кто-то покашливает. Оглянулся — старикашка древний улыбается и бородой трясет.

— Что, Ефимушка, ай в снегу-то день вчерашний ищешь? А день-то вчерашний человеку токмо в память дается.

Сказал так и пошел прочь по сугробам. Отошел малость, в ложок спустился и нет его. Ефим вдогонку побежал. Через сугробы до ложка добрался, а старик как в воду канул.

«Что-то неладно тут, — растревожилось Ефимово сердце. — И стариков-то таких в округе не видывал. Уж не дед ли дубовик из лесу вышел? Точно, он. Значит, его работа — рисунок морозный на стекле. Чем-то я ему по душе пришелся, коль чудо такое показал».

Только подумал так Ефим — и весь узор морозный вспомнил. Вытащил из окошка зипун и бегом на шлифовню. Выбрал вазу покрупнее, колесо шлифовальное поострее заточил и за работу взялся. Другие мастера заприметили, что Гуляев лихорадит что-то, стали приставать с расспросами, а он и не слышит будто. Уперся лбом в вазу, уцепился руками за края и режет без устали. У другого, наверное, руки от такой работы отвалились бы. А он хоть бы что! Начал вазу утром, а кончил уж при лучинах. Отдал на щетки полировальные, а как отполировали, смотреть на вазу все мастеровые сбежались. Начались тут ахи да охи. Вазы такой никто еще не видывал. А Ефим присел прямо на пол, прислонился к столбуху и заснул как убитый. Утром проснулся от голоса мальцовского:

— А ну, где тут ваза гуляевская?

«Уже донесли», — подумал Ефим. Только взглянул генерал на вазу и в карман сразу же полез, достал три рубля и сунул Ефиму.

— За усердие это тебе, голубчик.

Вазу в карету мальцовскую отнесли, во дворец переправили и в хоромах барских на видном месте поставили. А на другой год по осени повез Мальцов ту вазу на Московскую ярмарку. Поставили ее там в лавке ювелирной на черный бархат. Придет человек в лавку за покупкой, взглянет на вазу и забудет, зачем пришел.

Лавочник-то деньги брать за просмотр Ефимовой вазы стал. Заломил Мальцов за вазу 700 рублей золотом. Деньги большие, а покупателей все ж много находилось. Купили ту вазу для царских палат в Дворце Зимнем. И через день-другой отвезти на место должны были. Да зашла в лавку женщина какая-то. Повернулась нерасторопно, задела вазу, упала та и разбилась. А женщина выхватила из-за пазухи денег пачку и швырь на стол лавочнику. Тыщу рублей бросила. Скандал большой вышел. А Мальцов царских холопов успокаивает:

— Ничего, через неделю мой Ефим Гуляев еще дюжину таких ваз сделает.

Долго Ефим потом мучался над новой вазой, хрусталя перепортил уйму, а вазы такой, как та, разбитая, уже не мог сделать. На одну, видно, только сил было дадено.

Да простит читатель, если в моей книге найдет рассказы меньше ладошки. Мы, туляки, народ занятой, и зря тарабарить нам недосуг. Мы даже не позволяем себе такой роскоши, чтобы в занятое время называть друг друга длинными и величальными именами. По отчеству наши деды назывались только в престольные праздники и в воскресные дни. Туляки всегда любили короткие имена, чтобы они свободно проходили через горло, не застревали в зубах и пролетали через цех, как пуля: «Чиж-ж! Левша-а! Тычка!» Да и меня на работе зовут именем короче ружейного залпа — Ив, хотя мать по наивности думала: как только я овладею грамотой, меня будут звать не только полным именем — Иваном, но и по батюшке — Федоровым.