Александр Шаров: Рыжая девочка с зеленым бантом

Скряга привалился к спинке трона и захрапел.

Старый Город затих, застыл, словно умер. Ни шороха, ни вздоха, только храп Скряги. Среди мертвенной этой неподвижности Рыжик стрелой пробежала несколько шагов, отделявших ее от серебряного помоста; сжалась в пружину, как учил когда-то Заяц, и взметнулась в воздух прямо вверх.

И вот уже она на плечах неподвижных служителей. Еще прыжок и – дзинь! – ноги ее ударились о помост. Дзинь-дзинь-дзинь! – звенят под ногами ступеньки трона. Прыжок – Рыжик на голове Скряги, не успевшего еще проснуться. Как белка, перелетела она с плеч Скряги на стену, распахнула дверь башни и побежала выше, выше по гудящей под ногами винтовой лестнице. Вот она на вершине башни, на смотровой площадке, выше замка.

Рыжик перевела дыхание. Она осторожно опустила на каменный пол пегую собачонку, которую все время прижимала к груди, обвела взглядом Старый Город от края до края, повернула Кольцо на указательном пальце и сказала: – Пусть мыши, превратившиеся в людей, снова станут мышами!

Ах, что началось в Старом Городе, когда прозвучали эти слова! Живодер, который гонялся за таксой, сделавшись мышью, сам пустился наутек. Алебарды, звеня, падали на мостовую, а из рукавов мундиров выпрыгивали мыши, недавние стражники, и разбегались куда глаза глядят. А ведь еще секунду назад все их так боялись.

Рыжик тем временем, снова оглядев Город, сказала:

– Пусть тот, кто был человеком, кто даже в мышиные времена оставался достойным этого имени, снова станет человеком.

Люди выбрались из темных нор и со слезами счастья глядели на зимнее солнце, на синее небо. Потом они достали из подвалов замка лучшие яства и сели за праздничный стол; позже, чем во всем мире, но, что поделаешь, иногда праздник опаздывает, главное – чтобы он все-таки наступил.

– Ужасно трудно из мыши снова сделаться человеком, и если уж выпало такое счастье, будем всеми силами беречь его, – говорили они друг другу.

Город праздновал, но та, которая подарила ему праздник, не видела и не слышала пирующих. Она бежала по снежному полю к неприступным горам, к черному дремучему лесу. Домой! К Мальчику. К последнему, третьему чуду, которое должно совершить с таким трудом добытое Кольцо.

Рыжик бежала так быстро, что пегая собачонка едва поспевала за ней.

– Возвращайся в Старый Город, – сказала Рыжик собачке. – Там хорошо там больше не будет живодеров. Возвращайся, впереди такая трудная дорога, а ты маленькая и слабая!

– И ты не так уж велика и не так уж сильна. За всю мою жизнь ты одна пожалела меня. Честное слово, я тебя никогда не покину.

Часы времени показывали два пополудни. До того, как минет срок, оставалось всего десять часов. Вот теперь-то Рыжик сжала ладонью часы. Другой рукой она подняла пегую собачонку, которая тоже, как и все вокруг, неподвижно застыла.

Рыжик бежала, порой по пояс проваливаясь в снег. А кровь текла, ее становилось все меньше у Рыжика. И силы убывали. Она то отпускала часы, чтобы хоть немного "передохнуть, то снова сжимала их. Кровавый след оставался за ней на снегу. Уже совсем стемнело, когда она добежала до гор. Рыжик с отчаянием подумала, что никогда не одолеет эту почти отвесную ледяную стену, но собачка нашла тропинку, протоптанную горным медведем, властелином здешних мест.

Было девять часов, когда Рыжик достигла вершины. Отсюда в дальней дали, за Черным лесом, можно было различить электрическое зарево Лесного Города. Но Рыжик не видела огней. Глаза ее закрылись, и она упала, потеряв сознание, и теперь кувырком катилась по крутому склону, кончавшемуся в Черном лесу. Пегая собачонка бежала рядом, лаяла, звала на помощь, но никто не откликался. Должно быть, никого и не было в горах той ледяной ночью.

Наконец Рыжик очутилась на небольшой каменной площадке у самого подножия гор. Она лежала неподвижно и непременно замерзла бы, но из ночного неба стая за стаей стали спускаться осенние листья и укутали ее с головы до ног.

Листья, листья… Они рождаются зелеными, веселыми и все долгое лето кормят, одевают дерево, не отлучаясь ни на шаг. Осенью они преображаются на зависть самым первым красавицам; теперь в желтом, золотом, оранжевом, пурпурном светится все, что они успели узнать, услышать, понять: песни птиц, шепот влюбленных, бег оленя и крадущийся шаг волка, сполохи лесных пожаров – словом, все-все. Теперь они чаще нетерпеливо взмахивают крылом, чтобы наконец оторваться от дерева, которому они больше не нужны, и постранствовать по белу свету: «Себя показать и других поглядеть». И вот уже они летят, опускаясь ненадолго, чтобы снова подняться в небо. Летят, даруя радость всем, кто их увидит, а иногда, если придется, вмешиваясь в человеческие и волшебнические дела, как рассказано в этой истории.