Анна Никольская - Про Бабаку Косточкину

Мой отец — пример для подражания. Его героическая жизнь заведующего психоневрологическим диспансером полна бед и невзгод. Когда я вырасту, я напишу мемуары от имени своего отца.

Преодолевая нечеловеческую боль, я переворачиваюсь на живот и по-пластунски ползу в ванную. Сейчас я не Костя Косточкин, а герой войны Алексей Маресьев в кожаной тужурке пилота. Путь мой тернист и долог, а парашют висит на сосне.

— Суп из черемши полезен для головного мозга, а также для пищеварения, — говорит Бабака, помешивая хвостом бульон. — Вы не волнуйтесь — хвост у меня стерильный, я его каждый день стираю.

— Давай ты будешь Моникой Ивановной, — предлагает папа. — В честь соседки из сороковой квартиры — женщины без вредных привычек.

— От неё, Степан Валерьянович, пахнет кошками. И валерьянкой. У вас марципан, простите, где? В ящичке стола?

— В спальне под матрасом.

Бабака проходит мимо меня в спальню. Лёжа я пробую дотянуться до полочки с йодом.

— Сестра! — беззвучно зову я запёкшимися губами. — Перебинтуй мне голову, сестра милосердия!

Папа немилосердно кричит из кухни:

— Тебя должны звать непременно на «М»! На «М» зовут мою мать Матрёну, на «М» начинается город-герой Москва, и наш президент, то есть премьер-министр, решительно начинается тоже на «М». В этом мне видится потусторонняя взаимосвязь. Был ещё в отечественной истории героический человек Маресьев, честь ему и хвала!

— А на десерт, — говорит Бабака, шинкуя капусту, — моё коронное блюдо «гоголь-моголь»! Возьмём четыре яйца и венчик…

— Макака, Магараджа, Магнезия, Магнитола, Максиюбка, Малявка, Мамалыга… Нет! Не то, не то, всё не то! — Папа вздымает над головой натруженные руки.

Сестра обрабатывает мою зияющую рану пятипроцентным раствором йода, бинтует голову и со словами: «Береги себя, касатик» выпускает меня на волю.

Моё возвращение на кухню триумфально! Грудь в медалях, голова в бинтах, сапоги новенькие — со скрипом, а на поясе кортик с дарственной надписью: «Дорогому боевому товарищу Якову Петровичу Таненбауму — от командира полка».

— …Мамзель, Махатма, Мерзлота, Метаплазия, Метатония, Метафлоэма… О горе мне! О горе! — На папу жалко смотреть. Без мамы он осунулся, раскис, потерял левый носок и отпустил бороду. — Катя! Где же ты, моя Катеринка — маков цвет!

— Я, конечно, дико извиняюсь, — говорит Бабака, — но у меня сгорели котлеты. Где у вас огнетушитель?

— Горе — не беда! — бодро говорю я и достаю из кармана огнетушитель. — Прорвёмся! — и щедро поливаю пеной котлеты. — Где наша не пропадала! Ведь главное что? Фрикасе в ажуре! — Аппетит у меня после ранения зверский.

— Прокисло фрикасе, — удручённо вздыхает Бабака. — А суп сбежал…

— Куда? — в один голос кричим я и папа.

— Он не доложил. Могу лишь догадываться…

— Это ты в него, наверное, лаврового листа не доложила — вот и сбежал, пострелёнок!

На этой грустной ноте мы садимся кружком у фотографии мамы и скорбим. По уюту домашнего очага, по запаху свежесваренных мамой сосисок, по звуку её шагов, по длинным белым волосам на дне умывальника, по разбросанным вещам, по клочкам газет на полу, которые мама рвёт долгими зимними вечерами, по маминому нежному голосу, по чашкам с остатками кофе на подоконниках, по яблочным огрызкам за диванами, по разрисованным помадой зеркалам… Всего этого, увы, не вернёшь. Всё это, увы, утрачено безвозвратно. Трое в трико: школьник, мужчина средних лет с пассатижами и собака — мы сидим, обнявшись, и горько плачем, и не стыдимся наших слёз.

— А я смотрю на карманный гигрометр и думаю: с чего это у нас в квартире относительная влажность так повысилась?

На пороге кухни стоит мама. На маме новое зелёное платье и стрижка «каре на ножке». Она такая красивая, что глаз мы отвести не можем. Особенно не может папа.

— Мы резали репчатый лук, — говорит наша невозмутимая Бабака. — Прошу к столу. Сейчас мы будем есть гоголь-моголь.