Анна Никольская - Про Бабаку Косточкину

Папа откладывает в сторону долото:

— Ты, Катя, не горячись. Я ведь дело предлагаю. Бабака вырастет — нам ещё за это спасибо скажет. Ты как считаешь, сын?

Мой папа — либерал до мозга костей. Уж если затеял что, непременно устроит на кухне референдум. Присосётся, как клещ, и всё выведывает, выведывает, что о нём думает электорат. То есть мы с мамой.

— Можно я воздержусь? — на всякий случай говорю я.

Человек я решительный, но осторожный. Всякие конфликты, включая семейные, — не мой конёк.

Папа берёт в руки стамеску:

— Подытожим: один — за, один — против, один — воздержался. Нам нужен кворум. Бабака?

— Я за любой кипиш, кроме голодовки, — говорит Бабака и вгрызается в миниатюрную баранью кость на полтора килограмма.

— Вам одной моей искалеченной судьбы мало? — уперев руки в боки, говорит мама. — Была в девушках Екатериной Алексеевной Великой, подавала надежды! Меня, можно сказать, из-за одного только имени взяли в артистки! Я ж могла б на больших и малых сценах блистать! Меня ж сам Табаков в МХТ имени Чехова звал!

— Это когда это? — настораживается папа, бросая стамеску в распахнутое окно.

— Это тогда это! А сейчас я кто? Катька Косточкина — Дездемона барнаульская!

— Уж получше, чем твоя подружка, — обижается папа, — Сюртукова-Балалайкина. Дворянский род Косточкиных, чтобы ты знала, уходит корнями в седую древность.

Мама снимает передник:

— С меня хватит — ухожу я от вас!

— КУДА?! — в три голоса кричим мы.

— В бар! В кино! К Сюртуковой-Балалайкиной! В магазин! Куда угодно!

— Купи хлеба по дороге. — Папа берёт в руки рубанок. — И парочку килограммов гвоздей. — Руки у него мужественные, как у потомственного хлебороба.

— Екатерина Алексеевна, вы бы прилегли, отдохнули, — предлагает Бабака с коврика.

— Охолони [3] Охолони — не нервничай. Или, как говорил Карлсон: «Спокойствие, только спокойствие!» , мама! — Я бросаюсь матери наперерез.

Пока она отпирает дверь, я живо представляю себя в мышиной шапочке и синем драповом пальто с чужого плеча. Неприкаянный, я слоняюсь по пустынному двору детского дома-интерната. Надо мною в пасмурном небе кружатся вороны, а издалече несётся: «…когда ласкали вы детей свои-их, я есть проси-ил, я замерза-ал…»

— Наша, Степан, с тобою семейная лодка, — говорит мама, — разбилась о быт!

— Это журналистский штамп, — говорит папа.

— Это реальность! И вообще, не штамп, а Маяковский!

За мамой захлопывается дверь.

— Вот и славно, — безмятежно улыбается папа с рубанком. Мне бы его стальные нервы! — Погуляет, развеется, как раз к обеду вернётся. А мы тем временем переименуем Бабаку в… в…

— Степан Валерьянович, — говорит Бабака, — позвольте мне на правах новой хозяйки дома к приходу Екатерины Алексеевны приготовить обед из четырёх блюд.

— Что-нибудь из кухни народов мира, — заказываю я. — Или наоборот — вегетарианское.

Но папа нас уже не слышит. Папа ушёл в себя:

— …Бабака, Вавака, Гагака, Дадака…

Бабака закалывает уши прищепками и надевает мамин передник:

— На закуску я подам питательное фрикасе из моркови. А на второе — котлеты де-воляй. — Бабака по-хозяйски суёт морду в холодильник. — Мне нужен кориандр, а также щепотка английского перца.

— Эврика! — вопит папа и пуляет рубанок куда подальше. «Куда подальше» приходится мне по темени. — Мы будем звать тебя Котлетой! Ведь ты же любишь котлеты?

— Сосиски, — говорит Бабака, — я люблю гораздо больше. С зелёным горошком. А где у вас тут дуршлаг?

— Сосиска-с-горошком, гм-гм… Нет, это некрасиво. А может, мы наречём тебя романтическим именем Хризантема? Что ты думаешь, сын?

Я лежу навзничь на холодном кухонном полу. Мне не до глупостей. Из меня уже набежало немало крови, и я говорю:

— Дуршлаг в левом верхнем шкафчике. Мы назовём её Неотложкой.

— Твой цинизм, сын, в предлагаемых обстоятельствах неуместен. Вот тебе ватный тампон — он остановит кровотечение. Вставай, сын, не будь тряпкой! Йод найдётся на полочке в ванной. Жажака, Зазака, Какака, Лалака… гм-гм…