Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее

Буньяновская тема паломничества, – то есть личности в становлении, а не как статического состояния, – служила предупреждению тревоги и подвигала к активности. Особенно ясно и просто эта тема выражена во второй части «Путешествия», написанной для матерей и детей:

В период около 1900-го взрослые, казалось, стали получать удовольствие от зрелища ребенка, играющего с идеей смерти. С детьми разучивали стихи, где тема смерти была основной, – возможно, отчасти потому, что альтернативная тема секса считалась неприличной. Госсе [208] рассказывает о собственном детстве:

Репертуар школьника того времени включал «Поражение Сеннахериба» Байрона («Ассирияне шли, как на стадо волки» [210] ), «Горациуса» Маколея (Macaulay, «Horatius» («Нет смерти лучше, чем в неравной схватке» [211] ) и «Похороны сэра Джона Мура в Корунне», а также стихотворение о битве при Бленхайме, в котором «гвоздем программы» был череп, найденный на месте битвы маленькой Вильгельминой, – то, что они вместе с ее младшим братом были героями сочинения, явно делало его особенно подходящим для юных читателей [212] . Передача темы смерти в ведение поэзии, особенно когда речь шла о битвах давних времен, способствовала вытеснению её у взрослых и стимулировала тот же процесс у детей. Многие «милые вещички», превратившись в пародии, попали в коллекции детского непристойного творчества, – особенно «Касабьянка» [213] .

Рифмованные насмешки над смертью заполонили в то время и взрослое литературное пространство. В первом десятилетии двадцатого века появились «Предостерегающие истории» Беллока (Belloc, «Cautionary Tales») и «Безжалостные стишки» Грэма (Graham, «Ruthless Rhymes»). На сознательном уровне они представляли реакцию на сентиментальное отношение к смерти в таких произведениях, как «Хижина дяди Тома» и «Лавка древностей». Ныне их можно рассматривать также как проявление бессознательного вытеснения – механизма, под влиянием которого истерик переходит от слез к смеху, отказываясь иметь дело с реальностью. Литературный скачок от слащавой чувствительности к поразительной невозмутимости отношения к смерти особенно ярко проявился у детей и в связи с детьми.

Маленькая Ева в «Хижине дяди Тома», маленькая Нелл в «Лавке древностей», Августус и Гарриет из «Растрепы» [214] , а также герои многих стихов Беллока и Грэма – все умерли в детстве. За сентиментальной беллетристикой, за шутливыми, хотя и мрачными предостережениями доброго немецкого врача, за эдвардианской игривостью [215] скрывался факт чрезвычайно высокой детской смертности. Очень многим родителям приходилось пережить смерть своих детей или сиблингов, когда они сами были детьми. Смерть матери при родах также была обычным делом во всех социальных слоях. Для иллюстрации достаточно обратиться к авторам, которых я цитировала: мать Руссо умерла при его рождении; Данте, Паскаль, Вольтер, Вордсворт, Дарвин, Джордж Макдональд и Госсе потеряли матерей до того, как им исполнилось девять лет. Мать Гиббона умерла, когда ему было десять; он был старшим из пяти братьев и сестры, и все они умерли во младенчестве. Ранний биограф выражает мнение своих современников по поводу утраты тех, с кем, если бы они выжили, было бы разделено семейное наследство: «их кончина должна была облегчить обстоятельства жизни нашего автора, и, как нам представляется, он вполне отдает себе отчет в милостях, дарованных ему Провидением» [216] .

В таких условиях дети обычно узнают о смерти из непосредственного опыта в кругу родителей, сиблингов, тетушек, дядюшек и кузенов. Невозможно не отнести этот опыт ко всем людям и к себе в частности. Простая положительная связь между смертью и старостью исключена. В предисловии к своей детской книги Джейнуэй обращается к родителям: «Неужели души ваших детей не имеют Значения?.. Они не слишком малы, чтобы умереть, не слишком малы, чтобы отправиться в ад» [217] . То, что написанные тогда для детей книги подчеркивали непосредственное отношение смерти к самим детям, было в согласии не только с религиозным духом того времени, но и с фактами смертности.