Артем Маневич: Синий Колодец

Жил-был на Красной улице и мальчик Жорж, сын Григория Михайловича Тарикова.

Григорию Михайловичу принадлежали и дом, где квартировали Антоша с матерью, и халупы Феди Носаря, Вани Цыгана, Тамары. И сад со всеми яблоками, грушами, сливами, вишнями, со всеми пчелами, бабочками и птицами принадлежал Тарикову. Правда, пчелы, бабочки, птицы могли в любую минуту улететь, зато прилетали другие.

Владел Тариков и лавкой на базаре. В лавке за железной дверью, железными ставнями, за железным прилавком хранились жирная вобла, мука, конфеты, керосин, патока, гвозди.

Были у Григория Михайловича и четыре пса: рыжий в смоляных пятнах Шалун, желтый с коричневыми ушами Соловей, серый с белыми тонкими лапами и острой мордой Рекс, пушистый, как снежный сугроб, Бобик.

Жорж стучал по садовой траве ногой в белом носке и в белой туфле и почти как его папа Григорий Михайлович произносил:

— Это наш сад.

Хватал за ошейник Рекса, Бобика, Шалуна или Соловья:

— Это наша собака.

И пес, разметая позади себя хвостом пыль, слабо визжал, словно говорил: «Ничего не поделаешь, я его собака».

Случалось, Жорж выносил из дома большую книгу с золотым обрезом, с золотыми буквами на красной обложке, слюнявил палец и с шумом листал книгу. Жорж то отводил ее от себя, то приближал к носу, смотрел картинки так, чтобы всем было завидно. А если Антоша, или Федя, или Ваня Цыган вместе с Тамарой и ее двумя косичками старались заглянуть в книгу, Жорж заслонял книгу локтем, предупреждал:

— Отойди, запачкаешь, — и изо всех сил смотрел картинки сам, кося глазом: завидно ли ребятам.

Друзья убегали. А Жорж плелся с книгой домой: какой интерес смотреть картинки, когда тебе никто не завидует.

В доме, где жил сам Григорий Михайлович, его жена Матильда Францевна и сын Жорж, квартировали два немецких офицера. И Жорж, оглядываясь, нет ли немецких офицеров поблизости, хвастался:

— Наши офицеры, — и поднимал над головой черный пугач.

Раз в месяц Григорий Михайлович Тариков навещал Антошину маму. Он осторожно стучал, чтобы не повредить дверь (это же был его собственный дом), и Антошина мама, услыхав аккуратный стук, бледнела, краснела и шептала:

— Паучок.

Появлялся Тариков.

За папой следовал Жорж в белых носках и в белой панамке от солнца и по примеру папы потирал руки. А вот собака, ступавшая третьей — Шалун, или Соловей, или Рекс, или Бобик, похожий на снежный сугроб, — не потирала лап. Собака нюхала пол и спешила к Антоше, тыкала мокрый черный нос в Антошину ладонь и приветливо виляла хвостом.

— Бобик, ко мне, — требовал Григорий Михайлович.

И Жорж свистел: ко мне.

Бобик все равно оставался возле Антоши, продолжал мотать хвостом: мол, я и так здесь, куда еще идти?

— Здравствуйте, пожалуйста, мадам Орлова, — говорил Тариков и осторожно усаживался на табуретку, вытаскивал из брючного кармана платок, розовый с зеленой, как ряска, каймой, и касался платком щек и лба. — Не находите ли вы, что сегодня весьма жарко, мадам Орлова?

— Нахожу, — отвечала Антошина мама, сдвигала на край стола неглаженое белье и уносила раскаленный утюг на шесток.

Антошина мама уходила из кухни в комнату, приносила приготовленные деньги и клала их перед Тариковым.

Незаметно, словно фокусник, Григорий Михайлович пересчитывал деньги, отправлял в карман и шептал, продолжая улыбаться:

— Хорошо сегодня у вас, мадам Орлова, прохладно.

Прежде чем переступить порог, Тариков произносил:

— До свидания.

И Жорж, как воспитанный мальчик, говорил:

— До свидания.

И лишь пушистый, как сугроб, Бобик без слов выскакивал за порог.

Антошина мама провожала хозяина шепотом:

— С бесом бы тебе свидеться на том свете, Паучок.

Этого шепота Тариков не слышал. Тягучими шагами двигался он за квартирной платой от Орловых к Козакам, от Козаков к Носарям.

На сей раз, когда Тариков, Жорж и Бобик явились к Антошиной маме за квартирной платой и Григорий Михайлович, по обыкновению, осторожно полез в карман за платком, Антошина мать опустила голову и, теребя край кофты красными от частых стирок пальцами, тихо попросила:

— Повремените, бога ради, хозяин… сегодня у меня нет денег.

Она не отодвинула на край стола неглаженое белье, не унесла на шесток раскаленный утюг. Белья для стирки уже несколько дней не было, а утюг и так торчал на шестке без дела.

— То есть как нет? — скрипнул Тариков, и его лицо пожелтело, а белки глаз побагровели. И хотя Григорий Михайлович очень старался слезть осторожно с табуретки, он уронил ее, однако, и табуретка тяжело грохнулась.