Э.Т.А. Гофман - Золотой Горшок. Сказка

все эти загадочные тарабарские иероглифы. Работать придётся в особой, специально выделенной для этого комнате, у него дома, под неусыпным надзором. Условия оплаты таковы: он платит, кроме предоставления обеда во время работы, по специес-талеру за каждый день работы и гарантирует ещё ценный подарок по счастливом исполнении всей работы. Время работы: ежедневно с двенадцати часов дня до шести часов вечера. Час – с трех часов до четырех отводится на отдых и обед. Ввиду того, что он уже имел довольно-таки плачевный опыт с несколькими нанятыми им для того молодыми людьми, повторения чего крайне нежелательно, то он и обратился в конце концов ко мне, чтобы я отыскал ему искусного каллиграфа и классного рисовальщика. Вот тогда я и подумал про вас, любезнейший господин Ансельм. Я прекрасно знаю, как вы хорошо владеете пером, как ровно и красиво пишете, а также, как хороши бывают ваши шрифтовые композиции. Посему, коль вы в эти тяжелые времена захотите до вашего грядущего назначения начать подзарабатывать по спецес-талеру в день, в надежде получить ещё ценный подарок сверх вышеуказанного, то потрудитесь завтра точно в двенадцать ноль-ноль часов явиться в дом к господину архивариусу. Его дом вы сможете легко узнать. Но берегитесь всякой неаккуратности, всякой кляксы, малейшего чернильного пятнышка! Если на копии появится любая негаданная помарка, то он заставит вас безо всякого снисхождения и милосердия всё начать сначала! Если же вы запачкаете оригинал хоть каплей туши, прошу заметить, то господин архивариус способен просто выбросить вас из окна, потому что это человек в гневе непредсказуемый и горячий.

Студиозус Ансельм был просто очарован и искренне обрадовался неожиданному предложению регистратора Геербранда. То, что требовалось, до поразительности соответствовало его талантам и пристрастиям, ведь он не только красиво писал и рисовал буквицы пером, нет, его настоящей страстью было заниматься копированием сложных каллиграфические композиций. В великой благодарности, радостный, он горячо поблагодарил своих покровителей, подобрав самые признательные выражения и пообещал не опоздывать и поспеть строго к назначенному часу.

Ночью вокруг студента Ансельма так и плясали, поблескивая боками светлейшие спецес-талеры и он только и слышал. что их мелодичный, влекущий звон. Но можно ли судить за это бедолагу, жестоко обманутого во всех своих надеждах и обнесённого пристрастиями злого рока, должен был теперь трятись над каждым геллером и отказывать себе в малейших удовольствиях, столь потребных жизнерадостной, весёлой юности.

Уже с раннего утра нервно собирал он в тубус свои карандаши, перья, резинки и ручки, разыскивал склянки с китайской тушью и засохшие тюбики с краской.

«Лучших материалов, чем у меня, – думал он, – не измыслит, разумеется, и сам знаменитый архивариус Линдгорст!» – решил он, испытывая удовольствие от своих приготовлений.

Потом он стал разыскивать и раскладывать по папкам, приводя в порядок, свои лучшие каллиграфические работы, наброски и рисунки, чтоб в наилучшем виде продемонстрировать их господину архивариусу, как доказательство своих талантов и способности в точности исполнить заказ. Все складывалось более чем удачно. Могло показаться, что сегодня над ним взошла особо счастливая звезда: галстук как будто сам собой занял причитающееся ему положение, малейший шов не лопнул, ни одна петля не подвела на новых чёрных шёлковых чулках, тщательно вычищенная шляпа впервые не свалилась в пыль, одним словом, ровно в половине двенадцатого дня студент Ансельм в своём уже знакомом нам щучье-сером фраке и чёрных атласных брюках, с большой папкой каллиграфических работ и рисунков подмышкой, уже торчал на Замковой улице, откуда отправился в лавку Конради, где выпил пару рюмок лучшего пользительного для желудка ликера.

«Вот здесь, – в ликовании размышлял он, деловито похлопывая по временно пустому карману, – скоро бурно зазвенят весёлые спецес-талеры! Виват!»

Несмотря на извилистый путь до весьма узкой, уединенной улицы, на которой стоял старый дом архивариуса Линдгорста, студент Ансельм предстал у его дверей ещё загодя до двенадцати часов. Он замер перед дверью, рассматривая здоровенный, полированный до зеркального блеска изящный дверной молоток, намертво присобаченный немецкой исполнительностью к потемневшей бронзовой фигуре. Но едва он при последнем звонком ударе башенных часов на Крестовой церкви хотел замыслить взяться за этот молоток, как мерзкий бронзовый лик искривился, противно осклабился в омерзительную ухмылку, глаза расширились, а потом и вовсе дико выпучились, и из этих стальных нечеловеческих глаз посыпались ослепительные искры и лучи.