Станислав Думин - Звезда путеводная

Но Рылеев, блестя чёрными как смоль глазами, доказывал:

— Другого случая не будет!

Решено было помешать присяге Николаю, засветло собрать войска на Сенатской площади, у здания главного суда империи — Сената. Потом издать указ об освобождении крестьян, облегчении солдатской службы, арестовать Николая и всю царскую семью. Командиром выбрали Трубецкого. Он боевой офицер, полковник, его в гвардии знают. Потом офицеры разъехались по своим полкам — готовить солдат к выступлению.

Рылеев в ту ночь так и не сомкнул глаз. Сначала отправил Александра Бестужева к морякам в Гвардейский экипаж. Потом сам поехал к офицерам Финляндского полка. А воротясь домой, долго ходил по кабинету из угла в угол. Воском плакали свечи на камине, троекратно прозвенели часы. С тревогой думал Кондратий Фёдорович о завтрашнем — да нет, уже сегодняшнем дне. Вспомнилось вдруг Рылееву его стихотворение о казаке Наливайке:

Михаил Бестужев, услышав эти строки впервые, заметил (то ли в шутку, то ли всерьёз), что Рылеев предсказал их судьбу. Но об этом думать не время. Через несколько часов они объявят свободу народу! И посмотрим, чья возьмёт!

Было ещё темно, но в окнах дома на Мойке виден был свет.

То и дело хлопала тяжёлая входная дверь, врывался вслед за ночными гостями морозный декабрьский воздух. Говорили недолго, слушали Рылеева, кивали и опять уходили в ночь — отправлялись в полки, в казармы.

Опять застенчиво брякнул колокольчик, — шагнул через порог Николай Бестужев.

Рылеев накинул шубу, сказал:

— Я готов, пора, едем!

Но тут в прихожую вбежала Наталья Михайловна. Заливаясь слезами, она обняла мужа, закричала: «Не пущу, не пущу!»

Рылеев обнял её за плечи, старался успокоить. От шума проснулась их шестилетняя дочка, Настенька. Протирая заспанные глазёнки, босая выбежала в коридор. Увидев, что мать плачет, тоже заревела в голос.

Кондратий Фёдорович растерянно махнул рукой, расцеловал обеих и выбежал на мороз. Вскочил в сани, крикнул кучеру: «Гони!»

Вот рассвело, и декабрьское багровое солнце повисло в холодном небе столицы. Час прошёл, другой, третий. Никита выглядывал в окно: не вернулся ли Кондратий Фёдорович? Нет, не видать. Прошла укутанная краснощёкая молочница. Цокая копытами, протрусила мимо лошадь водовоза, пробежали с криком мальчишки. Всё, кажется, как всегда, да чуял Никита: что-то странное творилось в Питере. Проскакал эскадрон гвардейцев на вороных конях, где-то неподалёку бухнул выстрел, потом другой. Выстрелы гремели недалеко, за стройкой Исаакиевского собора, где-то у Сенатской площади.

У Никиты сердце ёкнуло: началось, недаром барыня плакала. Там стрельба, того и гляди, убьют Кондратия Фёдоровича. А может, ранили его уже, а помочь ему некому? Схватил Никита свой зипунишко, лисий треух нахлобучил и, барыню не спросясь, за дверь выбежал.

От Синего моста до Сенатской площади рукой подать. Вокруг площади колыхалась толпа народа. Были здесь и мужики, и мастеровые, и господа — в цилиндрах, богатых шубах, и мальчишки (как же без них?). Встав на цыпочки, вытягивая шеи, вглядывались они в ряды солдат в серых шинелях, застывшие у Медного всадника — памятника императору Петру. А между ними и толпой — другие войска, словно кольцо вокруг тех, в серых шинелях.

Молодой мастеровой толкнул Никиту в бок:

— Гляди, дядя: вон сам царь Николай! Вон тот молодой красавчик с голубой лентой!

Император и впрямь был красив. Мундир ему к лицу, белый конь с чёрной гривой — как на картинке. Только лицо — бледное, растерянное. Губы кусает и тоже, как все, смотрит на площадь.

Никита опять на солдат у Медного всадника поглядел — и только теперь заметил среди серых шинелей две-три фигурки в штатском, в шубах. Показалось даже, что узнал Кондратия Фёдоровича, да разве издалека разглядишь! Забыл и царя, и мастерового — стал проталкиваться через толпу, пробился в первые ряды. Дальше ткнулся было — да два гвардейца-усача ружья сомкнули: