Андрей Блинов - Таинственная шкатулка

У Володи Артюхова есть дед. Зовут его — проще и не придумаешь — Иван Иванович. И по внешности он тоже, ну самый обыкновенный. Володя запросто рисует его портрет карандашом. Прибежит, бывало, домой из школы и, прежде чем за уроки браться, снимает со стены военную фотографию деда в лакированной коричневой рамке, берёт из тетради листок и начинает срисовывать.

Прежде всего появлялась пилотка с большой звездой, лоб с морщинами, нос и усы, чуть-чуть подкрученные кверху, а потом — всё остальное: рот, подбородок, уши. Труднее всего было с дедовыми усами. Они не получались похожими на настоящие. Володя то и дело возвращался к ним, перерисовывал.

На плечах у деда Ивана погоны, на них одна поперечная полоска. Володя рисовал три, так было красивей. И когда дед забегал проведать, как живут Володины папа, мама да и сам Володька, то непременно обращал внимание на новые рисунки и, довольно прищёлкивая языком, говорил: «Спасибо, в звании повысил. Командир мой, старшина Веретенников, так и не успел это сделать до окончания войны».

Ещё Володя пририсовывал деду Ивану автомат, его почему-то на снимке не было. Дед получался воинственным. Это нравилось старику, и он, довольный, говорил: «Воевал-то я другим оружием. Оно хотя врага не убивало, зато нас сильнее делало… — И дед таинственно улыбался. — Вот, правильно, что вооружил меня. Карабин и кинжал у меня, конечно, были, но я редко ими пользовался, а сниматься и вовсе постеснялся».

И вообще за дедом водились тайности. У него дома на старом дубовом буфете стояла резная шкатулка. При Володе дед ни разу её не открывал, и сколько ни просил внук открыть, старик отшучивался: мол, ключ утерян, открыть её потому невозможно, а ломать — жалко, что ни говори, красива, да и подарок. Шкатулку деду подарили его сослуживцы из поселковой столовой, где он работает шеф-поваром, в день, когда ему стукнуло пятьдесят лет. Володе был тогда всего один год.

Володя любил бывать в доме деда Ивана. Куда бы он заходил после уроков, пока папа и мама были на работе? Где бы он мог запросто порезвиться и побегать босиком и не слышать мамино строгое: «Надень тапочки!»? И где бы он часами возился у плиты, изобретая с дедом неслыханную еду, вроде русской похлёбки? Они так любили её, и надо только подумать, что похлёбки этой ещё не было ни в одном меню мира, потому что она выдумана дедом и, как он говорил внуку Володе, до сих пор «никем не утверждена».

В этот день после уроков Володя побежал на ледяную горку, с которой ребята обычно катались на портфелях. Всё было хорошо, если бы не Колька Помозов, забияка и задира. Вырвал из-под Володьки портфель, отбросил далеко в сугроб. Они и схватились: затрещало ухо у Володиной шапки, а у Колькиной отлетело вовсе.

Возвращаться домой всё равно было не с руки — от мамы жизни не будет, а бабка хоть и поворчит, но ухо к шапке пришьёт, и Володя направился к деду.

Баба Тоня, едва Володя перешагнул порог, тотчас узрела проруху, хотя внук и старался её скрыть, не огорчать с первой же минуты. Но баба Тоня такая: видит и сквозь землю. Глаза её все в окружении морщин, синенькие и зоркие, так и охватят Володю всего сразу, и ничего от них не скроется.

— Опять подрался?

Володя согласно кивает, потупившись.

— Опять с Помозовым?

Володя снова кивает.

— Ты начал? — строжает баба Тоня.

Тут Володя вскидывает голову:

— Он начал. Ну, а я…

— Оборонялся, значит, — баба Тоня смиряет свой гнев, берёт шапку, отряхивает с неё снег. Если внуку приходилось обороняться, то баба за это не ругала. Тут уж никуда не денешься. Иной раз даже и похвалит: оборонился, и молодец.

Шапка повешена над плитой — пусть сушится. Потом, когда подсохнет мех, баба Тоня живо прихватит ухо, как будто и не болталось оно на одной ниточке.

— А где деда? — спрашивает Володя.