Людмила Уварова - Дом в переулке

— Что ж, бывает. Почему бы и нет? Всяко бывает.

Семечкин вглядывался в меня с откровенным любопытством.

Любимов сказал:

— Чего это ты на девочку уставился?

— Она на мою сестрёнку похожа, — ответил Семечкин.

— Как же, похожа, — проворчал Белов.

Это были первые слова, которые я услышала от него.

Он был старше всех и всё больше лежал, закрыв глаза. У Белова не было правой руки и обеих ног.

Доктор Аркадий Петрович сказал ему:

— Фашисты старались изо всех сил тебя уничтожить, и не их вина, что ты выжил…

— Знаю, — коротко ответил Белов.

Однажды я пришла в палату с гитарой.

— Это ещё что такое?! — вскрикнул Семечкин. — Никак, петь будешь?

— Попробую, — ответила я. Натянула потуже струны, стала мысленно прикидывать, что бы спеть.

У бабушки была старая-престарая граммофонная пластинка знаменитой певицы Вари Паниной, которая, по словам бабушки, гремела на всю Россию.

Варя Панина пела этот романс сперва тихо, как бы шепча кому-то на ухо, потом всё более разгораясь; голос её креп и звучал всё сильнее, ярче.

Я тронула струны и запела:

Потом, когда я замолчала, Семечкин сказал:

— Спой ещё что-нибудь…

Семечкина перебил Любимов:

— Давай опять то же самое…

И я снова начала — сперва тихо, едва слышно, потом всё явственней, всё громче.

И вдруг Белов, лежавший возле окна, приподнялся на кровати. Глаза его лихорадочно блестели. Я впервые заметила седину, сквозившую в его русых волосах.

— Перестань, — глухо сказал он, — очень тебя прошу… Потом взглянул на меня пристально и задумчиво.

— Ты не сердись, девочка, на меня что-то нашло нынче…

— Я не сержусь, — ответила я.

Однако больше уже не приносила гитару, и хотя все они, даже тот же Белов, уговаривали спеть что-нибудь, я не соглашалась. Вдруг опять не то спою.

Приходя в свою палату, я подолгу сидела там — кому читала, кому писала письма. А ещё рассказывала о том, как я жила до войны, с кем дружила в нашем дворе, как в первый раз пошла в первый класс…

Помню, мама и бабушка провожали меня, и мне было поначалу совестно: ведь я уже большая, уже учусь в школе, пусть даже в первом классе, а меня, словно маленькую, провожает вся семья. Но потом я увидела: всех провожают, всех как есть, даже ребят постарше меня. И ещё я рассказывала о том, как мы весело и дружно жили до войны. А теперь мама и папа на фронте… Но я надеюсь, что война скоро кончится, и мама с папой вернутся обратно домой, и мы опять весело, дружно заживём все вместе…

Слушали меня внимательно, жалели меня, это я чувствовала по всему: по тому, как на меня смотрели, как усиленно начинали угощать чем-нибудь вкусным. А Любимов сказал однажды:

— Ежели с твоим отцом что случится, я тебя к себе возьму. У нас с женой детей нема, будешь заместо дочки…

Я не стала возражать, но про себя решила: ни за что ни у кого жить не стану. Во-первых, у меня бабушка, а потом с мамой и папой ничего никогда случиться не может, не может, и всё!

Шли дни, превращаясь в недели, месяцы…

Летом, в первые месяцы войны, мы с бабушкой каждый вечер во время бомбёжки прятались во дворе, в щели, вырытой возле забора.

Мы ложились рядышком. Многие жильцы нашего дома были уже там. Я прижималась к бабушкиному тёплому плечу и смотрела в небо, в котором скрещивались длинные, пронзительно-голубые лучи прожекторов.

Прямо над нашими головами появлялась в небе зловещая, темнокрылая птица — немецкий самолёт. Тогда лучи прожекторов мгновенно выхватывали её из темноты и уже не отпускали ни на секунду. Внезапно раздавался оглушительный грохот: значит, где-то упала бомба. В небе вспыхивали ярко-малиновые сполохи — пожар, горели дома, может быть, даже неподалёку от нас, в Замоскворечье, а может, подальше — в Тюфелевой Роще, в Нижних Котлах или в Карачарове…

Иногда я с удивлением спрашивала себя: «Не снится ли мне всё это? Сирены «воздушной тревоги», бомбёжки, противотанковые железные заграждения — «ежи» на улицах, крест-накрест заклеенные полосками бумаги окна, зенитки на Никитском и Тверском бульварах?..»