Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 2 ФЕВРАЛЬ

- Известно, - начал он, и все обернулись в его сторону. Он поправил пояс, переступил с ноги на ногу. Он не смущался (устремлёнными на него взглядами, он просто обдумывал, как бы лучше, понятнее высказать свою мысль, и говорил ещё более солидно и независимо, чем всегда. - Известно, - повторил он, - так спокон веку было: что Репин скажет, то и будет. У Колышкина в отряде разве Колышкин - командир? Репин! Чего смотришь, Колышкин? Неправду я говорю? А в Репине такая вредность сидит: что захочу, то пускай и делают, так не сделают - куплю, только чтобы было по-моему… - Подсолнушкин смолк, остановленный сложностью собственной мысли; слов, способных её выразить, не находилось. Он набрал в грудь побольше воздуха. - Предлагаю! - оказал он громко и сердито. - Пускай уходит отсюда! Скатертью дорога! А хочет остаться - пускай помогает. Пускай живёт, как живут люди! Всё!

И он сел на ступеньку - нахмуренный, недовольный, но, как всегда, исполненный сознания собственного достоинства.

Замечаю в толпе лицо Глебова. Он, который никогда не останавливался перед любым грубым, дерзким словом, изумлён и потрясён этой сдержанной и сильной обвинительной речью, да ещё - подумать только! - речью против Репина! А вот Коробочкин - этот смотрит, точно перед ним разыгрывается захватывающий спектакль. Смотри, смотри, Коробочкин, ты не ушёл, и, видишь, не зря ты остался!

Репин проводит рукой по лбу, по бледной щеке, но голос его звучит ровно:

- Не твоя забота, Подсолнушкин, рассуждать, как я должен поступить. Я поступлю, как захочу. Захочу - уйду, захочу - останусь, а ты мне не указчик.

Так. Вот теперь пора вмешаться.

- Подсолнушкин тебе, может, и не указчик, - говорю я, - а мы все вместе можем указать. По-моему, Подсолнушкин правильно сказал: мы тут не пустяками занимаемся - у нас дело, мы работаем. Не хочешь помогать, уходи… Жуков, голосуй!

- Кто за предложение Подсолнушкина? - спрашивает Саня.

Решительно поднимают руки сам Подсолнушкин, Сергей Стеклов. Секунда колебания. Подняли руки Володин, Петька, Суржик. Ещё какие-то секунды - и кругом целый лес поднятых рук. Только один Колышкин смотрит в землю, будто ничего не слышит, и руки не поднимает.

- Сделаю так, как захочу, - сквозь зубы повторяет Репин.

- Там посмотрим, - спокойно отвечает Жуков.

Репин не ушёл. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так - это означало бы признать полное своё поражение. Уж если уходить, то независимо, гордо, потому что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказал: «Уходи». Нет, уйти так бесславно он не мог.

Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вёл себя в точности так же, как всё последнее время: подчинялся режиму, сносно работал в мастерской - руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали каждым новым инструментом.

А всё-таки он был сам не свой - всё его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умён и хорошо видел, что от его прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чём не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и ещё на трёх - четырёх ребят из своего отряда он не дорожил: он умел разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нём я. Всё, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере, и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал, презрение - лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцырь черепахи. Им можно отравить, и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной; я ни на час не мог забыть о нём.

Другой задачей неожиданно оказался Разумов. Как будто все его силы ушли на пощёчину Репину: он бродил вялый, потухший, не подымая глаз. Всё валилось у него из рук. Разумов подолгу застывал у верстака, не двигаясь, не оборачиваясь на оклики и словно забыв обо всём. Он плохо ел, беспокойно спал по ночам. Он не принимал участия ни в каких играх.

- Слушай, Семён, - озабоченно сказала мне Галя. - Разумов приходит ко мне и всё толкует, что он никогда не воровал и о той пропаже ничего не знает. Я ему сказала, что никто и не сомневается в этом.