Анна Никольская: Я уеду жить в «Свитер»

– Мам, ей же всего тридцать лет!

– Тридцать четыре. Она болела, Юль. Просто никому про это не говорила.

– Чем она болела?

Да какая разница чем? Я сажусь на диван и чувствую, как в груди набухает облако. Нет, целая туча. Сейчас, наверное, разревусь. Начинаю вытягивать рот в тугую струнку, мне это иногда помогает, и думать о чем-нибудь веселом. Платье в фиолетовую полоску с зелеными корабликами – она его все время носила летом и осенью. Мне кажется, у нее одно это платье только и было. Ну или, может, она его так сильно любила, не знаю.

– Юльк, не плачь. – Мама присаживается рядом и обнимает меня. – Вернее, поплачь конечно. Если хочется.

Обними меня покрепче, мамочка! Держи меня, не отпускай!

– У нее редкое заболевание было, красная волчанка. Ну, в общем, надо было лечиться, но Света все время откладывала. Ты же ее знаешь.

– Знаю. – Я вдруг начинаю злиться. – Это из-за него она не лечилась, понятно же. Из-за этого вашего маэстро распрекрасного.

– Юля!

– Ладно, – говорю. – Пускай живет.

– Ты про Верочку? Значит, ты согласна?! – Мама так искренне радуется, как будто от моего согласия-несогласия действительно что-то зависит. Они все уже без меня решили, я же знаю.

– Только не в моей комнате, да? – Я смотрю на маму своим фирменным взглядом «а-ля рентген».

Она молчит.

– Здорово вы это, конечно, придумали, ничего не скажешь.

Я встаю и иду в ванную умываться. И высморкаться надо.

Историческая встреча

Я прекрасно помню, как впервые увидела Веронику. Наверное, потому, что нас в тот самый момент сфотографировал папа на свой новенький крутой «Кэнон». Чтобы запечатлеть эту историческую встречу, сфотографировал!

Я достаю альбом и разглядываю ту фотку. Две семилетки в нарядных платьях, с капроновыми бантами на хвостиках. В руках – букеты разноцветных гладиолусов. Стоим. Глядим друг на друга исподлобья. На заднем плане – наша классная руководительница Лилия Семеновна с перекошенным лицом. Рот у нее куда-то в сторону уехал. Она, видимо, кого-то из старшеклассников в это время отчитывала – не знала, что ее тоже фотографируют. А то бы улыбнулась.

Первое сентября. Меня первый раз в жизни привели в школу. Так страшно. Сейчас будет торжественная линейка, а потом нас поставят с Веркой в пару, велят взяться за руки и следовать за Лилией Семеновной в класс, на второй этаж. Рука у Верки горячая и сухая, как у старушонки. И сама она вся какая-то морщинистая, шершавая и конопатая, пахнет от нее чем-то… Не пойму чем, но мне неприятно. Мы придем, и нас без спроса посадят за одну парту (первую в третьем ряду), и будем мы сидеть за ней целых два года и тихо друг друга ненавидеть. И никому про это не говорить. И сами даже не понимать, что между нами такое происходит.

А потом Верка улетит в Питер, и я наконец заживу! У меня появится настоящая подруга! Любимая моя подруга Маша, которая сядет со мной за парту, и в жизни моей настанет белая, счастливая полоса! Потому что не будет в ней больше непонятной мне Вероники Волковой, человека с другой планеты. Не будет ее громкого эксцентричного папы-дирижера, которому необходимо все время улыбаться и угождать, как это делают мои родители. Не будет невыносимо скучных симфонических концертов в филармонии! Вернее, будут, конечно, но уже не так часто.

Еще много радостных лет всего этого не будет.

– И как теперь жить? Она же дикая. Странная вообще.

– А вы разве не подруги? – Лева сидит за ноутбуком и в кого-то стреляет из пулемета.

Я фыркаю. Просто он мужчина. Поэтому ничего в жизни не смыслит.

– Я же говорила: у нас матери – подруги. Вернее, были раньше. Просто они нас за собой везде таскали – то на концерты, репетиции, то в гости к ним летали. Я же не могла с ней не общаться, когда вот так, постоянно, нос к носу…

– Ну да.

– Знаешь, мне реально с ней страшно наедине оставаться. Мы один раз у них ночевали – родители опять допоздна музицировали, – а там мебели же нет…

– Мм? – Лева издает заинтересованный звук.

– Ну да, у них пусто, кровать и то одна на всех. Ни диванов, ни кресел, вообще ничего, кроме рояля и сервировочного столика. Что тут, что в Петербурге. Хоть бы коврик какой-нибудь постелили для уюта, я не знаю. Евгений Олегович все время копит. Папа говорит, он хочет эмигрировать в Австрию, там купить квартиру или дом в пригороде Вены.

– А, понятно.

– Ну и вот, мы в спальники залезли с Веркой, я думала, поболтаем немного и будем спать. Решила спросить у нее про того парня. Она все с кем-то переписывается из Ярославля. А она такая: «Он в сумасшедшем доме сейчас лечится, я ему туда пишу. У него раздвоение личности. Виктор считает себя пумой».