Юрий Томин: Борька, я и невидимка

Сначала я заглянул в пионерскую комнату. Там была только Лина Львовна — наша старшая пионервожатая. Я просунул голову в дверь и жду, пока она заметит. Терпеть не могу лезть, если меня не зовут. А зайти мне очень хотелось. Лина Львовна нравится мне больше всех, потому что она красивая. Даже красивее тех пионервожатых, которые в кино. Там ведь их специально гримируют, а здесь — настоящая. У нее все красивое: и кофточка, и лакированный поясок, и маленькие золотые часы. Мне-то, конечно, на все это чихать, а вот ребята из девятого класса ходят вокруг нее и подмигивают друг другу, как ненормальные.

Лина Львовна меня сразу заметила:

— Костя, заходи.

— А зачем заходить? — говорю я. — Разве обязательно?

— Обязательно. Я как раз про ваш класс думала.

— Про наш, Лина Львовна, ничего хорошего не придумаешь. Мы неорганизованные. Работы не ведем… И вообще мы хуже всех. А еще хуже всех — я.

Лина Львовна засмеялась:

— Ладно, Костя, не кокетничай. Ведь ты говоришь про себя — «хуже всех», а сам, наверное, думаешь — «лучше всех». Верно?

Я говорю:

— Лина Львовна, но ведь вы тоже про себя не думаете, что вы хуже всех.

— Нет, конечно.

— Тогда почему мне нельзя так думать?

— Но ты говоришь.

— А разве на самом деле я хуже всех?

— Нет, конечно.

— Значит, я правильно думаю, что лучше всех?

— Кого всех?

— Кто хуже меня. Ведь если, Лина Львовна, взять кого-нибудь лучше всех, то все остальные будут хуже. А если взять кого-нибудь хуже всех, то все остальные будут лучше. Получается, что все лучше кого-то и все хуже кого-то. А лучше всех быть нельзя, потому что тогда нужно быть лучше самого себя. И хуже всех быть нельзя по той же причине. Вот и получается, Лина Львовна…

Я еще долго рассказывал Лине Львовне про лучше и хуже. Это я не сам придумал, а прочитал в одной книжке. Но Лина Львовна не знала, что я не сам придумал. Она смотрела на меня, и от смеха у нее дрожали губы. А мне нравилось, что ей хочется смеяться, хоть она и сдерживалась изо всех сил. Ведь она — старшая пионервожатая и должна нас воспитывать. А она совсем никого не воспитывает. За это у нас ее все ребята любят.

Наконец Лина Львовна не выдержала и засмеялась громко.

Вот тут мы с ней и попались.

Открылась дверь, и вошла Елизавета Максимовна.

Лина Львовна сразу перестала смеяться. А я замолчал.

— Ну и что?

Я молчал. Чего тут отвечать? Я снова думал об «Уленшпигеле». Там, если человек не сознается, что он колдун, его замучают до смерти. А если сознается, то сожгут за то, что колдун. Какая же разница! И я решил молчать. Только мне жалко было Лину Львовну. Она открыла альбом и уже, наверное, десять минут смотрела на одну фотографию.

— Так что же, Шмель?

Я молчал.

— Ты будешь отвечать?

А я молчал.

— Да-а… — сказала Елизавета Максимовна. — И это сын полярника…

И тут мне так захотелось ответить, что даже мурашки по спине забегали. Но я промолчал. Только руки из карманов вынул.

— Да-да, — обрадовалась Елизавета Максимовна. — Сын полярника. Героя. Отважного человека. На него смотрит весь мир. А кто смотрит на тебя, Константин Шмель? Что ты сделал полезного? Отец дрейфует на льдине, терпит лишения и голод, а сын…

Больше выдержать я не мог. Мой отец плавает на СП, а не она! Он мой отец, а не ее!

— Никаких лишений у них нет! — сказал я. — Им на самолетах цветы возят и шоколад. И даже елки к Новому году. И льдина у них толстая, как… как дом. Они получше всех живут!

Я говорил и уже никак не мог остановиться. Расписывал, какая у них прекрасная жизнь. Что они просто объедаются шоколадом и задыхаются от жары в своих домиках. Я говорил назло. И я, и мама, и Зинка читали в газетах, что у них два раза лопалась льдина и они в пургу перетаскивали палатки на другое место. Папа писал веселые письма. Но и я, и мама, и Зинка понимали, что он пишет неправду, чтобы мы не волновались. И я волновался за своего отца. И пускай она за моего отца не волнуется.

— Достаточно, Шмель, — сказала Елизавета Максимовна. — Больше говорить не о чем. Приедет мать, мы пригласим ее на педсовет. Или… или вот что. Лучше мы пошлем твоему отцу радиограмму прямо на льдину.

— Вы не имеете права! — крикнул я.

— Мои права — не твоя забота. Иди и закрой плотнее дверь. Мне нужно поговорить с Линой Львовной.

Я посмотрел на Лину Львовну. Она сидела и рассматривала ту же фотокарточку. Она была вся красная, но на меня не смотрела.

Я повернулся и ушел из пионерской комнаты. А мог бы не уходить, потому что пионерская комната — наша комната. Она для ребят. Никто не имеет права отсюда меня выгонять. Но мне было обидно на Лину Львовну за то, что она все время молчала. Она струсила. Я больше с ней разговаривать не хочу. И я на все это чихать хотел с высокого места.